Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

Николай повернулся. – Ты что, меня выставляешь? – спросил он изумленно.

– Ты новый помощник. Защитник. – Максим улыбался. – И это правильно. Защищай. От меня. Только не под этой крышей. – Это кто тебе такую хуйню сказал?.. – но тут Максим с размаху так положил руку на стол. Оба вздрогнули. – Одной хуйней больше, – предупредил Максим. – Ты вылетишь, а не выйдешь. Ты сегодня мое терпение исчерпал на квартал вперед. – Они помолчали. – Может чаем угостишь, – Николай.

– Возьми. – Максим остыл. Он качнул головой, не глядя, в сторону шкафа. Николай не пошевелился. – Вообще… заходи, – сказал Максим равнодушно. – Крупа у меня есть. Точно помню, покупал лет пять назад. Барахла нового больше не получишь, но если что, выбрасывать буду – можешь забирать. – Он встал и пошел в туалет. Было слышно, как он там спускал воду. Николай уже был в коридоре.

О Дездемона! Мочилась ли ты

на ночь в самовар?

О да, Отелло!

Так умри ж, презренная!

Я только что испил оттуда.

Он лежал и слушал, как проходит электричка. Потом он еще лежал, закрывая и открывая глаза. В черном окне напротив стояла звезда.

На столе лежала бумажка с тем, что он написал. Она шелестнула под рукой, когда он полез за сигаретами.

Потом встал. Бумажкой, вместе с еще несколькими бумажками, растопил печку. Через пять минут, когда открыл дверцу, огонь, пощелкивая, со всех сторон крался к верху сложенной пирамидки. Лицо обдало нежным дуновением. Сунул туда прут, вынул, прикурил. Стряхивая туда пепел, он сидел, взглядывая в другое окно – полностью заслоненное стеной стоящего впритырку большого дома – но белым фонарем, втиснувшимся меж ними, освещенной. Руки прятал в рукава. Но нос, который не скрыть под одеялами и который к утру с непреклонностью постового или настольного будильника сигнализировал, что температура в помещении сравнялась с…

Когда он вышел выносить ведро, небо было черным. Усеянным мелкими осколками звезд. В пустом воздухе он постоял, задрав голову, потом опять пошел. Но на обратном пути свернул, оказался у стен большого дома и, оставив ведро, вспрыгнул на торчащую из стены стропилу. И закурил. Вот так. Четыре в день. Послезавтра на станции стоять.

Снега вокруг почти не было. Лёдик.

Войдя в дом, он был охвачен теплом. Печка гудела вовсю, сотрясая пол, сама была похожа на ракету, что стояли на детских площадках. С улицы видно, как дым валил – столбом вверх, – из пятидесяти домов над единственным. «Не поехали».

Разделся и умылся над пустым ведром, поплескав себе на плечи, половину вылил на пол. Пускай. Вода осталась от вчерашних упражнений. Потом отжался тридцать раз от свежевыскобленного пола, прикасаясь лбом к широким серым доскам. Дует от половиц. Газет постелить? Тридцать один… Лег. Но сразу же вскочил, стал одеваться. С таким хуем всю округу отоварить. Что, если попробовать? Отогнув кожу, потом медленно, легкими касаниями, легче любой женщины. С отстраненным любопытством к чему-то, не являющемуся собой. Но постепенно вторгаясь. Не зазря ли ищем сообщающийся сосуд, – просто наращивая шланг, словно, вдвое удлинив пробег, добьемся качественно новых результатов? Возвращение к родному порогу. О, б…

Николай сел. У него глаза на лоб полезли. Некоторое время он занимался дыханием, удерживая и вправляя в колею, наконец зашевелился, встал и заковылял к ведру. Не, надо прекращать с такими жемчужинами. Он помылся еще раз. Затем сел у окна и закурил, глядя в светлеющие небеса.

Светлели. Отнюдь не оправдывая надежд, которые могли бы породить в пытливом уме какой-нибудь час назад, мутно-серые. Однако они светали. Начиная новый день. Который у него кончился. Наверное хватит еще – на то, чтобы запереть дом – и там, обивая носком обуви трубы забора, на платформе, дожидаться следующей, стыд выдует ветер. Четыре сигареты.

Он встал, нацепил на плечо телогрейку. Валенки у порога. Шаркая, как старый дед, он спустился со ступенек, с топором в одетой руке, на мелкий, крепленый настом снег, местами вовсе сходящий на одним гололедом крытый гравий, – и тут чудесное превращение: зашагал как по теплому ковру, почти не скользя, – это валенки, дивная обувь, коньки, в которых тоже не очень походишь по асфальту. Огибая по периметру дачи. Туда, где дырка в сетчатой ограде (прогрызли волки) выводит в лес.

Темнело, когда он приволок последний тощий и горбатый ствол, бросил его на другие такие же и пошел в дом. Здесь совсем было темно. Он разыскал сигареты на столе, сел на него и закурил.