Ирина Василькова - Водителям горных троллейбусов

Прощальный вечер на берегу. Диковато-мрачный закат ляпает пурпурные полосы на гладь воды и подсвечивает далекие снежные цепи. Они остаются последним ясным пятном, все прочее исчезает в фиолетовом сумраке.

В аэропорту, просвечивая чемодан, озадачились. Это что? Камни… Полчемодана? Зачем везешь? Не зачем, нравится… Может, образцы ценных руд? Может, их нельзя вывозить? Да нет, обыкновенная зеленая галька с Аламедина … Что с ней делать будешь? Ничего, художественную инсталляцию… Ааа, тогда иди…

На обратном пути поняла, что мне больше всего понравилось в Киргизии кроме пейзажей — киргизы. Суровые дети гор не назойливы и деликатны. Почти не затронутый цивилизацией менталитет.

Экзотика кончилась, началась Москва.

Сегодня обещали солнечное затмение, но я не видела, сидела в больнице. Отделение для стариков — гибрид ада с сумасшедшим домом. Даже при самом замечательном уходе. Медперсонал — ангелы. Агукают, как с младенцами. Правда, сегодня одна медсестрицаистерически вопила— но только потому, что пассионарнаябабушка все время вырывала у себя из вены капельницу. А в остальном все очень гуманно.

У больных тоже у всех затмения, у каждого свое. К примеру, санитарки конфисковали любимый ножик, которым я папе яблоки режу — из-за того, что полоумная старушка Марта его похитила и носилась с оружием по коридору. Сосед по палате может только мычать и слегка двигаться, но движется исключительно к нашей тумбочке, моментально сжираябананы и пряники, приносимые папе. На здоровье, конечно, папа обижается — воспрепятствовать грабежу не может в силу лежачести. Наевшийся Дмитрий Палычтем временем так взбадривается, что даже пытается шлепнуть санитарку по заднице. Он лысый, и у него острые мохнатые уши.

Другой сосед, овощеобразный Витя, допившийся до инсульта, способен только маниакально дергать штору так, что карниз уже перекосился, и страшно, не даст ли он в итоге Вите по башке.

Врачи говорят, что папа у меня золотой, капельницы, таблетки, уколы — все выносит смиренно. Прозвали «интеллигентом» — потому что все время просит кофе. После акатинол-мемантина в его голове несколько прояснилось — но стало ли от этого лучше? Если в невменяемом состоянии он озабочен исключительно ловлей мафии, главным мафиозо считая председателя садового товарищества, то в моменты просветления переживает из-за своего жалкого состояния и из-за того, что создает мне проблемы. А у меня в голове свое затмение — то ли я делаю? Вроде бы человека лечить надо, не вопрос — но для чего, если он так страдает? Может, пусть уж лучше ничего не понимает? Может, я не права с этим лечением?

— Я вашему батюшке сегодня трижды пеленочку меняла! — санитарка Марь Иванна, субтильная старушка за семьдесят, с личиком, как печеное яблочко, суетится и оттягивает кармашек халата. Опускаю деньги в кармашек. Тут звонит мобильник — другу-поэту не терпится прочесть свеженаписанный стишок. Хороший стишок, не спорю, почти гениальный, но слушать стишки в палате имени Альцгеймера — совсем уж запредельно.

Выпозла на улицу в слезах, зачем-то забрела на рынок, купила в утешение кустик алых роз и розовую гортензию для дачи. И еще китайскую блузку вишневого цвета. И все, заметьте, в теплой гамме — типа лекарство от депрессии. Тоже своего рода затмение — ну, к чему летняя блузка, когда лето кончилось?

Отец лежит под капельницей, откинувшись на подушку. Бессильные руки на больничном одеяле. Что у него было всегда красивым — так это кисти, длинные пальцы. Не хирург, не пианист — военный инженер. Теперь синюшные, почти неживые. Он для меня всегда был идеалом, и невозможно привыкнуть к тому, что это уже как бы и не он, а совсем другое существо — капризное, агрессивное, бессмысленное.

Совсем недавно с ним можно было поговорить, даже посмеяться вместе. Странно, я чувствовала себя защищенной, наливая слепому и слабому восьмидесятилетнему старику традиционный шкалик в День артиллерии. Человеку, который любил меня больше, чем кто бы то ни было в жизни, и эта странная субстанция любви даже тогда оставалась защитой.

— Пап! Расскажи что-нибудь!

— Не буду! — сердился он, будто я выпытывала военную тайну.

Но, размякнув от двух стопок, медленно и неохотно начинал вспоминать, а потом входил во вкус, и все виделось как наяву.

Сорок первый год, август, отступаем от Брянска. У девятнадцатилетнего командира батареи под началом четыре пушки, семьдесят взрослых мужиков и семнадцать лошадей. Вот вам и военная тайна — механического транспорта не хватает, вся надежда на гужевой. Лейтенант умеет рассчитывать траекторию артиллерийского снаряда, но не умеет запрягать лошадей в пушку. Солдаты, только что оторванные от крестьянского хозяйства, зовут его «сынок», добродушно подтрунивают, но всячески помогают — ловят сбежавших лошадей, лечат их потертости, а один, лет пятидесяти, даже добровольно исполняет роль денщика, пришивая лейтенанту подворотнички.