Евгений Чижов - Собиратель рая

— Как это — тоска о рае? — спросила она Короля. — Как я могу тосковать по тому, чего никогда не видела и не знала?

— И видела, и знала, — ответил он, — только не помнишь. Память человека глубже его самого, и никто не может увидеть, что у нее на дне. А на дне у нее отблески того самого рая, который был до начала общей истории и будет после конца каждой отдельной. Ну, если, конечно, там не будет ада. — Король говорил с той небрежной уверенностью, которая всегда завораживала его последователей и неотразимо действовала на Леру.

— Правда? — только и смогла спросить она, уже заранее согласная со всем, что он скажет.

Король невозмутимо кивнул:

— Некоторым, впрочем, повезло туда заглянуть. Помнишь Валерьяна с барахолки?

— Белесый такой старикан, весь перхотью обсыпанный? У которого ангелы во сне голыми ходили?

— Не все, а только ангелы внутренних небес, — поправил Король.

— Он нам еще бачок купить предлагал и другие запчасти, — напомнил Карандаш. — А про ангелов он, мне кажется, всё у Сведенборга вычитал.

— Может, вычитал, а может, и нет, — задумчиво произнес Король. — Я ни разу не видел, чтобы он что-то, кроме газеты “Советский спорт”, читал. Не похож он на читателя Сведенборга. Скорее, им со Сведенборгом просто примерно одно и то же было показано.

— Ты в это веришь? — напрямую спросил Карандаш.

Король усмехнулся знакомой всем его последователям на барахолке косой ухмылкой, которая сейчас с равной степенью вероятности могла бы значит и “еще бы!” и “еще чего!”, и посмотрел на часы.

— Пора мне. Сиделка просила пораньше ее отпустить, а Валентин уходит сегодня в преферанс играть, так что с матерью вечером мне сидеть.

Марина Львовна, пройдя курс лечения, осталась жить у брата в Нью-Йорке: здесь легче было организовать за ней уход, удалось получить оплачиваемую городом сиделку. Поначалу казалось, что лечение помогло: она сделалась заметно сосредоточенней, перестала беспрерывно переспрашивать, лучше стала запоминать новости, меньше терять. Но через полгода ее состояние вернулось к тому, каким было до лечения, а потом и еще ухудшилось. Появился заметный тремор пальцев, она начала вставать по ночам и бродить по квартире, а днем всё больше уходила в себя, почти не разговаривала, только утвердительно кивала на любой обращенный к ней вопрос. Сидя за общим столом, она кивала через равные промежутки времени и тогда, когда ее ни о чем не спрашивали, подтверждая этими равномерными кивками, что она в курсе разговора и полностью со всем согласна. Но Кирилл видел, что это неловкая маскировка ее внутреннего отсутствия, неспособности уследить за говорящими и безразличия ко всему вокруг, которых мать стыдится и пытается скрыть. Иногда у нее пробуждался вдруг случайный и непонятный интерес к какому-нибудь предмету на столе, к ложке или салфетке, она брала их дрожащими пальцами, разглядывала, будто видела впервые, с преувеличенным любопытством, покачивала в руке, словно пыталась по весу или на ощупь понять их назначение. Бывало, что с таким же ошалелым любопытством смотрела она и на Кирилла. У него часто возникало чувство, будто рядом с ним сидит за столом не его мать, а ее ветхая оболочка с черной дырой внутри, заглатывающей и уничтожающей без следа смысл всего, что видят ее глаза и слышат уши. Близость этой оболочки была тягостна, но тяжелее всего было то, что Марина Львовна это сама явно понимала и не верила ни деланной веселости Валентина, ни попыткам Кирилла вовлечь ее в разговор. Охотнее всего она проводила время, стоя у окна и глядя во двор. Во дворе была баскетбольная площадка, и днем и вечером в любое время года на ней тренировались чернокожие баскетболисты. Марина Львовна не могла их не видеть, часами они перекидывались мячом у нее на глазах и всё же так и не заставили ее привыкнуть к мысли, что город за стенами квартиры — Нью-Йорк. Спрошенная хоть днем, хоть ночью, она с неизменной готовностью отвечала, что, как и раньше, как и всегда, она живет в Москве. Прожив в ней всю жизнь, она уже не могла запомнить, что город, где она находится, может быть другим. Москва была для Марины Львовны синонимом города вообще, любой город, где бы она ни оказалась, был для нее Москвой. И где-то в самом центре этой Москвы, в проезде Художественного театра, была оставленная квартира, где ждали ее мать с отцом и куда она непременно должна была вернуться.

Когда вышли из ресторана на улицу, было уже темно. Мимо, на секунды выхватываемые из полумрака светом витрин, шли темные люди, обитатели Квинса, где белых было в разы меньше, чем черных, а больше всего было латиноамериканцев, невысоких, коренастых, с оливковой кожей, еще более непостижимых, чем негры. Все эти люди, несмотря на холод и ветер, чувствовали себя на улице как дома, темнота была родственной им средой, вечером улица принадлежала им. Они собирались группами, шумно издалека приветствовали друг друга, пританцовывали, размахивали руками, обсуждали что-то свое, многие, казалось, были укурены или пьяны. А может, в темноте была растворена для них радость, непонятная редким жмущимся к свету по краям тротуара белым, которая заставляла их, на взгляд тех же белых, вести себя как пьяные, а на самом деле они просто праздновали свое время суток, наконец-то наступивший свой час. Иногда встречались темнокожие в черных очках, как будто им было недостаточно тьмы и они хотели сгустить ее еще больше, чтобы полностью с ней слиться. Один такой едва не налетел на Карандаша, а когда тот начал было извиняться, пронесся вприпрыжку мимо, кажется, даже его не заметив. У Короля зазвонил мобильный, он отошел в сторону, и Карандаш с Лерой увидели, как опустело и напряглось его только что улыбавшееся лицо.