Евгений Чижов - Собиратель рая

Придя домой, Кирилл упал на кровать и сразу уснул. В шесть утра его разбудил телефонный звонок. Звонил охранник ночного магазина, выходившего во двор, где Марина Львовна уселась на сугроб у двери в свою старую квартиру, в которой давным-давно находилась химчистка, так что ночью там никого не было и открыть ей, конечно, никто не мог. Охранник увидел Марину Львовну, привел в магазин, уложил до утра в подсобке, а утром позвонил по номеру, записанному на картонном жетоне, висевшем у нее на шее.

— Приезжайте забирать. Жива-здорова, сидит у меня тут, чай пьет с баранками.

Кирилл поблагодарил, сказал, что сейчас приедет, положил трубку. Ну вот, всё и обошлось. Еще раз обошлось. Спросонья он не почувствовал особой радости, только облегчение, оттого что теперь всё будет, как было, всё возвращается на круги своя. И хорошо, и слава Богу. Пусть всё повторяется снова и снова, повторяется до тех пор, пока не кончится. Ночные поиски вспоминались теперь мутно, как долгий изнурительный сон, Кирилл был бы готов поверить, что они ему и правда приснились, если б не черный кожан на вешалке, подтверждавший: нет, всё было на самом деле.

Забрав мать из магазина, он всю дорогу домой пытался дознаться у нее, где она была и что делала весь вечер и половину ночи, но все расспросы оказались напрасны. Марина Львовна только улыбалась и говорила:

— Какая разница? Главное, что мы снова вместе, разве этого мало? Что тебе еще нужно?

Ничего из того, что было с ней минувшей ночью, она уже не помнила.

— Простите пожалуйста, вы не подскажете, как мне пройти к проезду Художественного театра?

Высокий мужчина в кашемировом пальто не понял ни слова из того, что говорила пожилая женщина в очках, обращавшаяся, без сомнения, к нему, но глядевшая при этом как-то вкось и мимо, словно не могла сосредоточить на нем взгляд. Ее язык был ему, очевидно, незнаком, и он хотел уже идти дальше по своим делам, но выражение растерянности и тревоги в лице женщины заставило его задержаться и вглядеться в нее. Одета она была аккуратно, тщательно застегнута на все пуговицы, но замотанный вокруг горла розовый шарф выбился наружу и свисал набок, женщина этого не замечала. Ледяной ветер с Гудзона трепал этот нелепый шарф и ее седые волосы, которые он отбрасывал на полное морщинистое лицо, казавшееся утратившим внутреннюю форму, смазанным и расплывшимся, словно только очки в толстой старой оправе, каких давно уже никто не носит, не позволяли ему расползтись окончательно. Рот ее был ярко и грубо накрашен, а взгляд, сколько мужчина ни пытался его поймать, ускользал в сторону, будто говоря с ним — женщина не переставала сбивчиво бормотать на своем языке, — она разглядывала кого-то у него за спиной и справа. Всё это вместе вызвало у мужчины в кашемировом пальто подозрение, что женщина не в себе, и он подумал, что надо бы передать ее полицейскому. Оглядевшись, он не увидел ни одного поблизости и, попросив женщину словами и жестами никуда не уходить, отправился на поиски. Женщина, казалось, поняла, что должна оставаться на месте, во всяком случае, на каждое слово мужчины она утвердительно и сочувственно кивала, но, когда он через пять минут вернулся с полицейским, ее уже и след простыл.

— Да, — сказал Король, — родина тут ни при чем. Она только повод. Ностальгия — это тоска о рае.

Они сидели втроем в русском ресторане в Квинсе: Король, Лера, Карандаш. За полтора года до этого Король отвез свою мать к дяде Валентину, ее старшему брату, устроившему Марину Львовну в нью-йоркский экспериментальный центр по лечению болезни Альцгеймера. Каждые полгода Король летал навестить ее, а вернувшись, рассказывал Карандашу об Америке, пока тот, соблазненный его рассказами, не решился наконец воспользоваться приглашением давно звавшей его в гости Леры. Лера с Колином успели за это время перебраться из квартиры в собственный двухэтажный дом и отвели Карандашу комнату на первом этаже. Жили они по всем признакам неплохо, планировали завести еще ребенка, и всё равно каждый прилет Короля был для Леры событием в ее однообразном существовании. Карандаша она первым делом принялась допрашивать о том, насколько она, на его свежий взгляд, изменилась, и он быстро понял, что интересует ее в основном, заметит ли эти изменения Король, и если заметит, то как их оценит. Изменилась она не так уж сильно, разве что слегка пополнела, но обнажавшая верхнюю десну улыбка и водянистый, легко затуманивающийся взгляд остались при ней. И все-таки не сразу, не в первый день, Карандаш почувствовал, что-то в ней погасло — та тяга “к чему-то другому, чем то, что нам здесь впаривают”, как говорила она ему когда-то в Москве, направленная на Короля и с ним связывавшая свои смутные надежды, совсем заглохла в ней под грузом семейных забот.