Николай Сафонов - Старый дом

Мы остаемся вдвоем с дежурным. Долго примериваюсь, где бы поудобнее пристроиться. Выбираю место у окна. Отсюда хорошо просматриваются три переулка. Люди, пробегающие по тротуару, с любопытством заглядывают в зарешеченные окна суда. Передо мной лежит дело о хулиганстве. К тому же, как выразилась Вера Михайловна, простое.

И как она может так говорить, не зная всех обстоятельств? Воображение рисует, как я произношу блестящую речь, суд освобождает Вражина из-под стражи, адвокаты жмут мне руку, поздравляя с успехом. По всему суду разносится слух, что молодой адвокат выиграл трудное дело, а я скромно отнекиваюсь, мол, ничего особенного и не произошло, такое дело попалось, на моем месте любой адвокат выступил бы так же…

— О чем задумались, молодой человек? — в голосе дежурного адвоката слышится улыбка.

Вздрагиваю и хватаюсь за дело.

— Так, ерунда всякая лезет в голову. — И оттого что сказал неправду, краснею. Врать я еще не научился.

Дежурный адвокат кивает и погружается в бумаги. Я с закрытыми глазами могу сказать, на каком листе находятся показания Вражина, а на каком того или иного свидетеля. На всякий случай перечитываю дело еще раз. Дежурный адвокат, видно, закончил свою работу, втравляет меня в разговор.

— Что вы так воткнулись в дело? Можно подумать, что вы открыть новую Америку собираетесь.

— Угадали… — и еще одному человеку рассказываю о деле Вражина.

Адвокат снисходительно улыбается.

— Это хорошо, что вы так горячо взялись за дело, но… — и он запинается.

— Что «но», договаривайте, — вызывающе бросаю я.

— А то, молодой человек, что вы напоминаете мне задиристого петушка, которому все нипочем… — Он встал из-за стола и подошел ко мне. — Всем нам так кажется, когда мы молоды. И я кричал когда-то, грозился уйти из адвокатуры, если со мной не согласятся в суде. Ан нет, двадцать лет прошло, работаю, защищаю, но с умом. Стараюсь докопаться до истины и суду помочь, а не лелею одно — защитить во что бы то ни стало, чтобы самолюбие потешить. — И он хлопает меня по плечу.

— Нас в университете учили, что следственные органы должны доказать виновность человека. Презумпция невиновности — краеугольный камень всякого правосудия.

— У следственных органов уже есть веские доказательства виновности Вражина, а у вас пока один пыл…

Я забираю дело и выхожу в коридор. В вечерние часы суд затихает. В пустых залах валяются обрывки бумаг. Их шевелит ветер, врывающийся в открытые форточки. У канцелярии ни души.

— Ну как, нашли что-нибудь новое? — встречает меня вопросом секретарша.

Вместо ответа протягиваю дело и выхожу из канцелярии. В коридоре меня поджидает тетя Нюша.

— А вас внизу спрашивает какая-то старушка.

Быстро спускаюсь в адвокатскую, за моим столом сидит пожилая женщина. При моем появлении она поднимается со стула.

— Сидите, сидите, — и я поудобнее устраиваюсь за столом, чтобы выслушать очередную историю…

Без малого сорок лет проработала Анфиса Власьевна на телеграфе. Пришла она в здание на улице Горького молоденькой девчонкой, а ушла пожилой женщиной. На людях, можно сказать, и протекла вся ее жизнь. Здесь же, на телеграфе, она встретилась с первой любовью, да так и осталась ей верна и больше уже никого не полюбила и замуж не вышла. Это, наверное, случилось потому, что видела она любимого лишь дважды. Первый раз, когда, принимая телеграмму, обратила внимание на ее странное содержание и, подняв глаза от текста, увидела дерзкое, мальчишеское лицо. Увидела и от неожиданности смутилась. Именно такой образ рисовало ее девичье воображение, и именно о встрече с таким юношей мечтала она.

Плохо помнит, как выписала ему квитанцию и как они договорились о свидании. Только вечером она летела к назначенному месту, словно одуванчик по ветру. Он пригласил ее в ресторан, и она впервые танцевала под оркестр, впервые опьянела, не столько от вина, сколько от его присутствия, впервые ее поцеловал мужчина. Вот и все. Больше она уже никогда не видела Сергея. На следующий день началась война, и она получила от него только одно письмо да сообщение товарища о его смерти. Это письмо и чувство, которое после известия о его смерти стало еще глубже и чище, — вот, пожалуй, и все, что осталось от Сергея. И то и другое Анфиса Власьевна бережно хранит, только письмо — в заветной шкатулке, где у нее лежали самые дорогие реликвии, а чувство — в сердце.