Николай Сафонов - Старый дом

— Я и сама не знаю. Три комнаты у нас в квартире, в изолированной живем мы с Ниной, а в смежных Юрий со своей семьей, — и она презрительно сморщила губы. — Тесно, видите ли, им стало. В кооператив собрались, а им отказали: нам на двоих слишком большая площадь остается. Они и решили разменять квартиру и на старости лет засунуть меня с дочерью опять в коммуналку, а сами сразу же купят кооперативную квартиру и заживут припеваючи.

«У них, наверное, не раздел жилой площади, а принудительный обмен», — догадываюсь я.

— Вас уже вызывали в суд на переговоры?

— Вызывали.

— И вручили копию искового заявления.

— Эту филькину грамоту, что ли? — и она протянула мне сложенный пополам лист бумаги.

«Филькиной грамотой» оказалось исковое заявление о принудительном обмене. Сразу было видно, что бумагу писал юрист. Форма соблюдена четко, имелась ссылка на статью закона.

— Одна ложь там написана. И что мы ругаемся, и что я их чуть ли не притесняю, заняла одна всю кухню, не позволяю пользоваться туалетом, ванной. Все неправда! Поверить им, так они на площадь бегают по нужде, а мыться ходят к соседям. До того дошли, что даже внучку не подпускают ко мне, пугают бабкой, — и вот внучка отвернулась от меня.

Я хорошо понимал ее обиду. Ей, проработавшей с детьми всю свою жизнь, не доверяют ребенка. И кто! Собственный сын! Придумать что-либо более несправедливее они, наверное, просто не смогли. А причинить боль матери, как известно, не так уж и трудно. Я понял, что соглашусь вести ее дело. В моей голове уже роились слова, с которыми я обрушусь в суде на непутевого сына и его жену и нарисую образ незаслуженно униженной матери… Дочитав исковое заявление, произношу:

— Я буду вести в суде ваше дело.

— Вот спасибо, Сергуня.

«Да она так звала меня в детском саду…» И я вдруг вспомнил, когда эта женщина впервые назвала меня Сергуней. Тогда нам с трехлетним братишкой Витькой было очень тяжко. Брат вряд ли помнит это, а я, шестилетний мальчишка, сохранил те события в памяти.

Горе подкралось к нам как-то сразу. Сначала заболел сыпным тифом старший брат, за ним сестра, и мать, которая не отходила от них, свалилась на третий день тоже. Мы с Витькой остались одни, но почувствовали это не сразу, а лишь когда за нами никто не пришел в детский сад. Мы с братом не понимали еще толком, что произошло, и носились галопом по опустевшим комнатам и коридорам детского сада. Потом стало темно и страшно, и мы забились в угол, где нас и нашла сторожиха тетя Поля. Она отвела нас к Алевтине Ивановне. Здесь я и познакомился с ее сыном Юркой.

Я верю и не верю себе. Юрка — и вдруг судится со своей матерью. Никак это не укладывается у меня в голове. Но передо мной сидит его мать и все еще всхлипывает.

— Успокойтесь! Все будет хорошо. Дело мы выиграем.

— А знаешь, как судья шумела на меня во время приема. «Молодым мешаете жить, вмешиваетесь в их дела…» А где я вмешиваюсь? Попросила, чтобы детскую кроватку поставили в моей комнате, а не в проходной.

— Прием — это еще не суд. Я поеду, посмотрю дело, и тогда мы поговорим более конкретно. Может быть, Юрий в суде откажется от своего иска. Миром все уладим.

— Я уже пробовала. Сын-то не против, а она со мной и разговаривать не желает.

— Ничего, в суде заговорит.

— Ты уж постарайся, — и Алевтина Ивановна что-то протягивает мне в свертке.

Я отшатнулся и покраснел хуже школьника, уличенного в списывании. Не заметил ли кто из адвокатов моего смущения? Нет, каждый продолжал заниматься своим делом. «Ты уж постарайся…» Противная фраза, с привкусом презренного металла. Я не раз замечал, как эти слова и некоторых старых адвокатов, проевших зубы на уголовных делах, приводили в замешательство. Большинство клиентов почему-то смотрят на адвокатов меркантильно: «Не отблагодаришь защитника, он и не станет, как надо, вести дело…» И здесь, видно, ничего не попишешь. В крови у людей это сидит. Алевтина Ивановна заметила мое смущение и быстро убрала сверток в сумку.

— Ты извини меня. Я не хотела обидеть тебя. Маме подарочек…

Лучше бы она не говорила этих слов. «Маме подарочек»! Двадцать лет мать работала вместе с ней, и ни разу я не видел, чтобы Алевтина Ивановна дарила ей что-нибудь. Чувствую, как раздражение снова начинает подниматься во мне. Умом понимаю, что она не виновата в нашем бедном житье-бытье, но поделать с собой ничего не могу. Мне всегда обидно за мать, что из-за нас мало хорошего видела в жизни и только гнула спину на чужих людей. Сейчас раздражение ни к чему, усилием воли давлю его в себе…