Марина Москвина - Кентавр и Маруся

Вот и маэстро Блюмкин всякий раз приглашал Филю с Ларой попраздновать царицу субботу. Обычно их там ожидали приготовленные со специями нежные рыбки-плотвички. До « гефилтэфиш» — фаршированной рыбы из карпа или увесистой щуки, как правило, дело не доходило.

Впрочем, случались времена, когда из рук Зюсивыпархивали особенно певучие скрипки, тогда на столе появлялись наваристый борщ, галушки с гусиным жиром, а главное — в субботний полдень реб Зюсяпритаскивал домой благоухающий чолнтиз жирной говяжьей грудинки с гречневой кашей. Свой казанок он еще в пятницу заправлял на целую ночь в раскаленную и наглухо закупоренную печку. Благодаря такому маневру Дорене приходилось готовить пищу, нарушая святость субботы.

Стаканчиком изюмного вина Зюсяосвещал праздник и на древнееврейском языке провозглашал «благословение восседающим», которому в детстве обучил его дедушка Меер. Заканчивалось оно пожеланием, чтобы евреи были избавлены от всех бед, а также неизменным напоминанием Господу, что ему давно пора подсобить Зюсиномуплемени как-то воспрянутьи возвеселиться душой.

— …И чтобыв конце концов пришел Мессия, — торопливо заканчивал Зюсясвою молитву.

— Аминь, — подхватывали Дора, Филя и Лара, блаженно принимаясь за трапезу.

Летом по вечерам в саду гоняли чаи — отвар из малины, брусники, смородины. Ларочкаи Доралюбили посидеть за кружкой цикория.

Чудо, как хорошо было в августе в Витебске! А ведь скажи той спящей собаке, что разлеглась вверх рыжим животом посреди Покровки, что идет страшная война в мире, не поверит, скотина! Так слушай: за Карпатскими горами, на Балканах, на берегу Балтийского моря, на Кавказе тысячи и тысячи солдат убивали друг друга посредством разных приспособлений, тыкали штыками в живот, травили газами. Верноговорят: если Бог захочет, то выстрелит и метла, ведь это Он ворочает мирами…

Но не слышит раскаты орудий полусонный Витебск, живущий, словно ничего не случилось, многолюдный, мастеровой, русско-польско-белорусско-еврейскийгородок. Всего-то неделю, как отбыл по Западной Двине пароход, на котором уплыли первые мобилизованные. Были среди них и друзья Ботика с Ионой, старшие по возрасту. Слепого гармониста Миху Трещаловапока зачислили в запас, но Изю-балалаечникаи Титушку Шамшуроваувезли вместе со старшими сыновьями Просмушкинаи другими ребятами.

Сендер-Нохим Просмушкинжил в нижней части Витебска, на левой стороне Двины во флигеле напротив деревянной церкви, сильно потемневшей от времени и прозванной «черной церковью», с женой и четырьмя сыновьями. Дед их в свое время соорудил ледник. Сруб закопали в землю на несколько метров, зимой сыновья Просмушкинырубили лед на реке, свозили в этот сруб и перекладывали соломой. Получался такой самопальный холодильник. Если мясные туши, привезенные на ярмарку, не успевали сбыть с рук, их оставляли в леднике у Просмушкиных. За хранение Сендер-Нохимбрал небольшую мзду, так и жили-не тужили.

В день, когда уплывал пароход с его старшими сыновьями Хаимом и Гиршем, Сендер-Нохимстоял в толпе на пристани. Новобранцев провожали на фронт с оркестром, девушки махали платочками, взрослые благославлялисвоих детей на подвиг.

Через два месяца Просмушкинымпришли одновременно два письма. Принес их видавший виды запыленный почтальон, хромой Мендель Моженштейн, достал два сложенных вчетверо конвертика из замасленной холщовой сумки и дал в руки самому хозяину.

В первом писали, что Хаим Просмушкин, верный сын Святой Руси, пал храброй смертью на полях сражений за грядущее и светлое будущее Родины. И подпись витиеватая в виде синей печатки: Николай ИудовичИванов, генерал от артиллерии.

Во втором писал тот же генерал, что Гирш Просмушкин … в общем тоже самое. И тела их упокоены в земле Галиции.

В одночасье лишился Сендер-Нохимсвоих старших, даже могилки их были неведомо где. Шваркнулочки об пол бедный отец, вышел во двор, взял лопату и забросал свой ледник землей, закопал, как могилу.

Жена кричала ему:

— Опомнись, Сендер! Зачем «кормильца» зарываешь? Как жить теперь будешь?

А Сендервсе бросал и бросал комья земли в холодную черную дыру, пока не сровнял ледник с полом, а потом кинул лопату сверху на свежую землю и ушел, сгорбленный горем, в свой опустевший дом.

В ярмарочные дни, отлепившись от гончарного круга, Филя погружал свое глиняное богатство на телегу и вез его продавать на базар. На козлах сидел Борька, Филина гордость и краса, весело погоняя чалого в яблоках — поседевшего мерина.