Марина Москвина - Радио «Москвина»

Никулин, подписывая:

— А кто это — Петр Федорович?

Та:

— Не знаю. Меня тоже попросили.

Пришел человек, ведя за руку шимпанзе, для серьезного разговора с директором.

— Ну, все, — я подумала. — Человек с шимпанзе, а я со своим дедом Степаном. Разве тут встрянешь? Да и время мое истекло.

Вдруг речь зашла о собаках.

— У меня, — сказал Юрий Владимирович, — одна — маленькая: фокстерьер жесткошерстный Кутя, ее сын подобрал, когда учился на первом курсе. А второй — ризеншнауцер Данила. Зверь! Когда я играл жуликов и совершал очередное зло, она сурово сдирала с меня штаны! Потом собака перестала работать в цирке, так слово «цирк» при ней нельзя было произносить.

— А я помню спаниеля вашей тети — Ольги Ивановны, — сказала я, наконец.

— А? — изумленно отозвался Никулин.

— Я у Ольги Ивановны в Кратове была в детском саду.

— Да вы что?! Вы?! А она там живет. Я ей терраску пристроил. Только сейчас она в Москве. У нее инфаркт был.

— А вы и моего деда, наверное, помните…

И даю фотографию.

— Степан Степаныч!.. Это твой дед? А Матильда Ивановна!.. Ой, сегодня же передам привет Ольге Ивановне от внучки Матильды Ивановны!..

А ты где живешь? В Москве? Вы же в Риге…

Я говорю:

— Нет, это мой дядя Степа — в Риге, мамин брат.

— А я от него как раз новогоднее поздравление получил и ответил. Я в Риге у них останавливался. Надо же, Степан Степаныч! Ты его хоть помнишь? Это ж мировой был мужик. А выпить любил!.. Ты замужем? Дети есть? Дай я твой телефон запишу! Нет телефона? Ну тогда позвони сама. Как отстроимся — приходи. Кто у тебя — сын или дочка? Семь лет? Наш человек!

(Мы когда прослушивали пленку, Сережа спросил удивленно: «А что — разве Никулин не знал, что я есть, тут, дома, на свете?»)

И, раз такое дело, Юрий Владимирович повел меня показывать цирк. Привычно запахло конюшней, опилками, я почувствовала себя в родном доме. Правда, лошадей здесь уже не было. Двери нараспашку. Сквозняки.

На полу — скрученный занавес, как хобот слона.

«Каждый раз перед выходом на манеж я смотрю в щелочку у занавеса на зрительный зал и чуть быстрее начинает биться сердце. Я уже мысленно там, с публикой, которая ждет, настраиваюсь на встречу с ней, — пишет Юрий Никулин в своей книжке. — Как нас сегодня примут? Если публика благожелательная, тепло встречает твое первое появление, то забываешь обо всем на свете. И, подогретый аплодисментами, настроенный на хороший прием, я радостно выхожу на манеж, чтобы начать свою работу».

Возле клоунской комнаты («надо говорить „клоунская комната“, а не гардеробная!». — Ю.Н. ) табличка: «Олег Попов», «Карандаш», «Альперов»… Кругом ящики, запакованная мебель, лампы, вешалки, зеркала…

— Как себя чувствуем, Юрий Владимирович? — на бегу спросил кто-то.

— Замечательно! Завтра похороны… — с легкостью отозвался Никулин.

— Хочу все сохранить — когда станем открывать новый цирк, старый новый цирк, — сказал Юрий Владимирович. — Та же мебель будет стоять в кабинете, тот же самый диван, тот же самый — висеть абажур. Этот шкаф — в нем лежат моя клоунская шляпа и мои клоунские ботинки. Мало ли, вдруг придется выйти на манеж…

— Юрочка! Посмотри, какие костюмы остались от Чиннезелли…

— Зоя — наш костюмер, — познакомил нас Юрий Владимирович.

— Так не хочется с вами прощаться! — сказала Зоя.

— Да никто и не прощается! — ответил Никулин.

Когда старый новый цирк на Цветном бульваре открылся, развернули занавес, подмели манеж от строительной пыли, грянул цирковой марш, зазвучали смех и аплодисменты зрителей, его директор вышел на ковер в своем костюме клоунском. И запел песню, которую сам сочинил:

Мы сидели у самого бортика, на каком-то металлическом ящике. Чуть ли не на манеже. Так все было ничего, а когда кони поскакали, мы с Сережкой струхнули и спрятались за бортик.

На этот ящик нас посадил сам Юрий Владимирович. Перед премьерным спектаклем он встретил нас у входа:

— Значит, ты, рыжик, правнук Степана Степановича? Вижу породу! В нем есть что-то наше, клоунское, — сказал Никулин и пожал Сереже руку.

Больше мы не виделись с Юрием Владимировичем. Но пути наши снова пересеклись — круг разомкнулся, чтобы сомкнуться во времени. Никулин умер во время операции на сердце в клинике Александра Семеновича Бронштейна. Того самого Александра Семеновича, который помог мне сохранить Сережку, еще не родившегося, когда его мама — то есть я — на восьмом месяце поступила по «скорой помощи» в 7-ю горбольницу с приступом острого аппендицита. Александр Семенович организовал моментальное обследование, позвал самого лучшего в больнице хирурга, и все закончилось для нас хорошо.