Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Я быстро обнаружила, что, несмотря на обоюдную симпатию, между Праделем и мной существует значительная дистанция. В его обеспокоенности, чисто рассудочной, я не находила своих терзаний. Я считала его человеком «без сложностей, без тайны, прилежным школьником». За его серьезность, за философский склад ума я уважала его больше, чем Жака, но у Жака было нечто, чего не было у Праделя. Прогуливаясь по аллеям Люксембурга, я говорила себе, что в общем-то если бы кто-то из них пожелал на мне жениться, я бы отказала обоим. Жак был мне дорог из-за того надлома, который отделял его от его круга; но на надломе ничего не построишь, а я хотела создать мысль, произведение. Прадель был, как и я, интеллектуалом, но он прекрасно приспособился к своему классу, своей жизни, он всем сердцем принимал буржуазное общество; я не могла больше терпеть его лучезарный оптимизм, равно как и нигилизм Жака. К тому же, по разным причинам, оба меня немного побаивались. «Разве можно жениться на такой, как я?» — вопрошала я себя с некоторой грустью, поскольку в ту пору не отделяла любви от замужества. «Я больше чем уверена, что он не существует, тот, кто действительно был бы всем, все бы понимал, был бы мне поистине братом и ровней». От других людей меня отделяло какое-то неистовство, которого я больше ни в ком не встречала. Общение с Праделем укрепило мою уверенность, что я обречена на одиночество.

Однако в той степени, в какой речь шла действительно о дружбе, мы прекрасно понимали друг друга. Я ценила его любовь к истине, его твердость; он не смешивал чувства и идеи, и, встречая его беспристрастный взгляд, я понимала, что душевное состояние нередко заменяет у меня мысль. Он заставлял меня размышлять, делать выводы; я больше не кичилась, что знаю все, напротив: я понимала, что ничего не знаю, ничего; не только ни одного ответа не знаю, но и вопроса как следует сформулировать не могу». Я пообещала себе, что не буду больше себя обманывать, и попросила Праделя предостеречь меня от всякой лжи; мы договорились, что он будет «моей ходячей совестью». Я решила ближайшие годы посвятить настойчивым поискам истины. «Я стану работать как зверь, пока не найду ее». Прадель сослужил мне огромную службу, оживив мою склонность к философии. И, наверное, еще большую, — заново научив меня веселиться: до него я не встречала веселых людей. Он так легко нес бремя жизни, что оно и на меня перестало давить; в Люксембургском саду, по утрам, голубизна неба, зелень лужаек, солнце — все сияло, как в самые счастливые времена. «Кроны деревьев теперь пышные, обновленные, ветви совершенно скрывают пропасть, которая внизу». Это означало, что я находила удовольствие в жизни и позабыла свои метафизические страхи. Однажды Прадель пошел меня провожать, и моя мать увидела нас; я представила ей Праделя; он ей понравился — он вообще нравился людям. Эта дружба отныне была официально разрешена.

Заза сдала экзамен по греческому языку и уехала в Лобардон. В конце июля она прислала письмо, от которого у меня захватило дух. Заза была бесконечно несчастна и объясняла, почему. Она наконец рассказала мне историю своего отрочества, которое провела бок о бок со мной и о котором я ничего не знала. Двадцать пять лет назад кузен ее отца, верный традиции своих предков басков, отправился искать счастья в Аргентину; там он изрядно разбогател. Зазе было одиннадцать лет, когда он вернулся в родной дом, расположенный в полукилометре от Лобардона; он был женат и имел сына того же возраста, что и Заза; это был «одинокий, грустный и робкий» мальчуган; он и Заза быстро подружились. Родители поместили его на полный пансион в один из испанских коллехио, но на каникулах дети встречались и вместе совершали конные прогулки, о которых Заза рассказывала мне с сияющими глазами. В год, когда им обоим исполнилось пятнадцать лет, они поняли, что любят друг друга; у Андре, брошенного, живущего вдали от дома, кроме Зазы, не было никого на свете; Заза, считавшая себя некрасивой, неуклюжей, достойной презрения, бросилась в его объятия; они позволили себе поцелуи, и любовь их превратилась в страсть. Отныне каждую неделю они писали друг другу; именно об этом мальчике Заза мечтала на уроках физики и под веселым взглядом аббата Трекура. Родители Зазы и родители Андре — гораздо более состоятельные — были в ссоре; они не препятствовали товарищеским отношениям своих детей, но, осознав, что те выросли, сочли нужным вмешаться. Не могло быть и речи о том, чтобы позволить им когда-нибудь пожениться. Мадам Мабий тогда решила, что они должны перестать видеться. «Во время новогодних каникул 1926 года, — писала Заза, — я провела здесь единственный день, чтобы увидеться с Андре и сказать ему, что между нами все кончено. Но напрасно я говорила ему самые жестокие слова, я не могла скрыть от него, как он мне дорог, и эта встреча, целью которой был разрыв, связала нас больше, чем когда-либо». Чуть ниже она добавляла: «Когда меня вынудили порвать с Андре, я так страдала, что несколько раз была на грани самоубийства. Помню один вечер, когда, увидев приближающийся поезд метро, я едва не бросилась под колеса. У меня больше не было ни малейшего желания жить». С тех пор прошло полтора года, они с Андре не виделись, писем друг другу не писали. Не так давно, приехав в Лобардон, она неожиданно его встретила. «Год и восемь месяцев мы ничего не знали друг о друге, и все это время шли такими разными путями, что в нашем внезапном сближении есть что-то странное, почти болезненное. Я очень ясно вижу все тяготы, все жертвы, которыми должно сопровождаться чувство между двумя людьми, так мало подходящими друг другу, как он и я, но я не могу поступать иначе, я не могу отказаться от мечты всей моей юности, от стольких дорогих мне воспоминаний, не могу оттолкнуть от себя того, кто так во мне нуждается. Семья Андре и моя всеми силами противятся нашему сближению. В октябре он уезжает на год в Аргентину, потом вернется во Францию для прохождения службы. Значит, перед нами еще много трудностей и долгая разлука; наконец, если наши планы осуществятся, мы по меньшей мере лет десять проживем в Южной Америке. Как видите, все это выглядит мрачновато. Сегодня вечером мне нужно будет поговорить с мамой; прошло два года, как она сказала свое окончательное «нет», и я уже заранее взволнована тем разговором, который мне предстоит. Понимаете, я так люблю ее, что мне всего тяжелее оттого, что я причиняю ей все эти огорчения и иду против ее воли. Когда я была маленькой, я всегда просила Бога, чтобы никто никогда не страдал из-за меня. Увы! Какое несбыточное желание!»