Виктор Рябинин - Потрошители морей

Я уже не мог понимать себя от ужаса, примеряя к себе будущую пытку прожариванием. Олешка выглядел не лучше и уже начинал заговариваться, вспоминая холод Аляски. Наши палачи остановились возле раскалённого чрева быка, с явным удовольствием прислушиваясь к предсмертным воплям обречённого. После минутного наслаждения воплями еретика, падре, показывая рукой на решётчатую жаровню в углу помещения с истлевающим костром под нею и обуглившейся жертвой на ней, со знанием дела гордо пояснил:

— Гридирон, весьма несовершенное приспособление, но всё же доставляет некоторую созерцательную радость.

— Клеймить будем лилией-цветком позора? — вдруг спросил падре Вандеса невесть откуда появившийся юркий человечек в кожаном переднике и с железной узорной хреновиной в руке.

— Как всякого погрязшего в грехе и в сношениях с дьволом нечестивца, сын мой.

Разговор, видимо, тогда шёл о нас. Это я хорошо помню, но как раскалённым клеймом прижигали нам с Олешкой кожу на телах, я до сей поры не могу восстановит в памяти. Одно скажу, если судить по отпечатку на плече друга, то это никакая не лилия, а скорее грубо сработанный и расшеперившийся как попало трезубец. Да, видимо, и у меня не красивше. Печать-то была одна.

— Вот и всё, отжили своё, — сказал я Олешке возле кресла допросов уже на выходе из Дворца Правосудия. — Посадят на эту табуретку, привяжут к основе, а под зад жаровню с огнём подсунут. Видишь, ещё головешки на сковороднике дымятся? И будут тебе и яйца вкрутую, и окорок свежекопчёный, — а уже повернувшись к Вандесу, закончил мысль:- Что молчишь, Иуда католический, зверь рода человеческого и испанский прихвостень без роду-племени? Будь ты проклят до седьмого колена, как и мать твоя, не убившая тебя во чреве своём, — и с этими грязными и последними в жизни словами я харкнул прямо в довольную харю идущему рядом наряженному кабальеро Родриго де Валери, так как до ненавистного Фернандо не доставал.

И ведь не промазал, и ведь правильно всё сделал, потому как вооружённый дон не должен был вынести такого прилюдного оскорбления! Да он и не вынес, включился в мою комедию на первых ролях. Благородный Родриго сперва позеленел, потом спал с лица до белого каленья, а в конце спектакля выхватил рапиру из ножен и занёс руку для расправы, не ведая, что делает нам великое одолжение, одаривая преждевременной и лёгкой смертью. Но в последний закатный наш час кинулся к кабальеро коршуном страшный богослов и прямо повис на руке нашего избавителя от нечеловеческих пыток, а отобрав оружие, просто сказал:

— Пособникам сатаны так просто не отойти в мир иной. Эти недруги одержимы дьяволом, поэтому завтра утром начнём пытать вилкой еретика и чесать спину кошачьим когтем, — и он, довольно хмыкнув, одной растопыренной рукой ткнул себя под кадык, а другой указал на рогатину с винтом, лежавшую подле железной когтистой лапы, приспособленной, видимо, для сдирания кожи с живого человека.

Я обессиленно заплакал внутренней слезой, а Олешка по молодой глупости как-то весь подобрался и закостенел, сказав при этом:

— Прощай, брат! Завтра будет не до разговоров…

(Пояснение № 13 от архивариуса Л.Б. Расшифровка заключительной части записок потребовала от нас уйму времени и недюжинных познаний в области практической медицины. Заметки об этом времени делались автором спонтанно и отрывочно, очевидно уже по истечении довольно большого промежутка времени, если даже судить по фактуре используемой бумаги. По тону изложения и трудностям перевода чувствовалось, что автор не в силах действенно и достоверно описать тот или иной случай биографии из своей испанской саги. Здесь, несомненно, присутствовали явные признаки парамнезии, то есть приступы ложной памяти, пытающиеся затмить в памяти ужасы пережитой действительности. Возможно, как настаивал Гриша Гроцман, налицо был простой старческий психоз, который, к сожалению, нельзя засвидетельствовать в отсутствии пациента.

Ясность в тупиковую ситуацию внёс герр Карл Клабенкегель. В своём послании он подробно остановился на таком явлении в психике человека, как дежавю. С жаром истинного исследователя он во Франции разыскал наследников отошедшего в мир иной, но и до сей поры чтимого психиатра Эмиля Буарака, и не только нашёл их, но был допущен к архивам учёного. Прочитав в рукописи его книгу «Будущее психических наук», герр Клабенкегель поспешил поделиться своими выводами о некоторых свойствах психики человека с сэром Арчибальдом Кордоффом. Они оба сошлись во мнении, что автор этой «Повести временных лет», как называют русские свои эпохальные произведения, великий путешественник, исследователь и этнограф Афанасий Приблудный, был подвержен дежавю, то есть такому психическому состоянию, при котором человек временами ощущает своё настоящее положение, как бы в уже знакомом прошедшем времени, а потому боится дальнейшего хода событий и прячется за разного рода недомолвками, обрывая свои воспоминания на полуслове, если позволительно так выразиться.