Виктор Рябинин - Потрошители морей

Уж на что я крепкий, но прибил бы меня Олешка в тот миг по лютому страху, как таракана лаптем. А потому отбежал я подальше и уже из-за бугра повёл разговор с другом, словно с последним юродивым на паперти. Беседовали таким образом долго, пока не пришли в первобытное состояние. А когда опасность с двух сторон миновала, то и вовсе бок о бок сошлись. Тут-то и оказалось, что Олешка рыл ямку под мою могилку, так как я уже сутки неприбранным на берегу валялся и недвижимостью портил весь природный вид. К тому же завонять мог, прозевай друг с погребением. Я этот поступок не осудил, а одобрил как христианский знак милосердия. Вот тогда-то друг полностью и до слёз признал меня, но пожалел, что не закопал раньше, так как своим воскрешением я чуть было не лишил последнего разума своего собрата по мокрому морскому делу. Войдя в полную силу ума, Олешка Голый обстоятельно поведал мне, что весь экипаж нашего коча погиб при шторме. А кроме него спаслись ещё и сам Елисей Буза, и корабельный плотник Боженка Водянников, и стрелец Ивашка Зырян, а в придачу ещё и никчемный толмач, алеутский камчадал Нануй Умкан. А не видать их потому, что все они уже второй день в разные стороны в разведку ходят, но человечьего следа не встречают. Не то что от самоеда северного, но даже и от собачьей упряжки.

— Плохо дело, на самый необитаемый остров напоролись, — смекнул я.

— Да куда лучше! — живо отозвался Олешка. — Сидим как в чужой жопе, хотя про остров говорить рано. Боженка талдычет, что назад к Камчатке прибило, что вскорости местный житель на нас выйдет с Нануйкой поговорить. А не то и сам Дежнёв возвернётся в поисках отбившихся от каравана.

Его слова сразу утешили, как надежда на дальнейшую жизнь. Да к тому же оказалось, что хоть наш корабль и разбился, но в своём развороченном чреве кое-что сохранил для нашей пользы. То есть, сберёг, что хорошо лежало и было приторочено гужами к обшивке и пристройкам. Тут и провиант кой-какой в виде круп и сушёной рыбы, и кремневая пищаль с носимым бочонком пороха в придачу и даже плотницкий инструмент топорных дел мастера Водянникова. Это не считая моего припаса с бумажной рухлядью да ещё с пятёрку ненужных мореходу, как я и ранее справедливо считал, старых оленьих шкур. Поэтому выходило, что жить было можно почти припеваючи, если б знать, на сколь той жизни хватит. По подсчётам Олешки, то намного, если верить, что со дня на день до нас или соплеменники нашего алеута достигнут, или головной коч Семейки Дежнёва подгребёт на выручку своих товарищей. Об чём тут горевать при таком удачном раскладе?

До вечера проговорили мы с другом о том, кто и как перенёс бурю. Оказалось, что оба не сплоховали перед стихией. Оба-два другим пример показали мужеством и стойкостью. Хорошо, что я с утра опамятовался и время до первой звезды выговориться было. Иначе многое из нашего подвига забытым осталось бы. Потом сушёной рыбкой закусили и спать легли прямо под боком порушенного коча. Олешка как обычно спал, а я при полном сознании. Упаси бог опять опростоволоситься и по привычке в беспамятство впасть! Ямка-то под мёртвый саженец уже вырыта.

Утром по берегу побегали для размятия костей и снова беседой развлекаться принялись. Олешка хоть на год и постарше меня оказался, но жизни не знает. Чему хорошему возле рубанка с топором научишься? Так что молотил языком всё больше я. О Духовной академии, о граде Киеве и неземной любви к Стешке, но об этом без подробности. Как с годами выяснилось, распространяться о своих похождениях ни среди противоположного пола, ни в стане врага, я особо не любил, считая, что слава сама догонит героя. Олешка слушал развесив уши, а когда его очередь подошла, то дальше ошкуривания слеги разговор не склеился. Словом, друг жизненного уклада не знал, а потому ловил каждое моё слово с жадным вниманием и наводящим вопросом.

Ближе к вечеру с разных сторон стали стекаться и остальные выжившие мореходы. Никто особо не дивился на моё возвращение к жизни, тем более, что Лексей каждому рассказывал, как я около собственной могилы на него страх наводил. Некоторые даже хвалили меня за живучесть. Только Ивашка Зырян предложил испробовать меня на пулю. Мол, если я приму смерть от огнестрела, то действительно живой человек, а если картечина насквозь пролетит, то это оборотень и нечего с ним знаться, а надобно сажать прямо на кол. Однако, Елисеюшка Буза этому воспротивился, стрельца за пищаль высмеял и просто съездил мне по сопатке до кровавой юшки, чем и убедил служивого не применять ко мне никакого оружия. А вот алеут Умкан даже сомневаться не стал, сказавши: