Владислав Артемов - Император

Присутствие третьего стакана на столе насторожило Бубенцова. «Как будто ждали, готовились к моему приходу...»

— Ты, Ерошка, полный кретин! — сказал Чарыков и добавил со злорадным удовольствием: — Я употребляю это слово не просто так, а как медицинский термин.

— Мягче надо, Маратушка. Ерошка просто доверчивый, — незлобиво поправил Смирнов, беря стакан левой, здоровой рукой. — Отелло не ревнив... А уж когда выпьет, у него вообще башку сносит. Что ни пьянка у тебя, Ерошка, то драма! Эх, бедолага...

Ерошка понял, что вчера во время пьянки в «Кабачке на Таганке» с ним опять произошло нечто, о чём он напрочь забыл. Такие провалы в памяти случались и прежде. Прямо спросить было совестно, следовало разведать обстановку окольными путями.

— Что с рукой?

— На репетиции. «Семь страстей». — Смирнов двинул обвязанной рукой, кисло поморщился. — Расскажи ему, Чара. А то я опять плакать начну.

— Новый режиссёр, новые методы. Остзейский немец! — принялся объяснять Чарыков. — Подлинность ему подавай, гаду! Ваня голоса за сценой играет. Вопль грешников из ада. Шлягер послушал, придираться стал. «Натуральность» подавай. А ну, возопи, Ваня.

Смирнов поёрзал, набрал полную грудь воздуху и завизжал. Завизжал так пронзительно, что Бубенцов вынужден был заткнуть пальцами уши. Крик прекратился. Смирнов, красный, как варёная свёкла, тяжко дышал, усаживаясь поудобнее.

— Ну? Натурально? — спросил Чарыков. — Риторический вопрос. А Шлягер этот ему говорит: «Ты концовку сглатываешь, а надо, наоборот, усиливать...»

— Подлинности требует, — грустно подтвердил Ваня Смирнов. — Я и усиливаю. Концовку-то. А он мне говорит, не громкость нужна, а подлинность. «Только в боли есть подлинность!» Пальцы мне дверью зажал. Я думал, в шутку. А помощник его, обезьяна такая, мне и вправду пальцы дверью прищемил. Крик записали. Теперь фонограмма будет.

— Пр-роклятый чёр-рт!.. — выругался Чарыков. — «Подлинность в боли». Ага!

Выпил залпом, забормотал невнятно, горячо, время от времени ударяя себя в тощую грудь.

— Ясно, — сказал Бубенцов, хотя никакой ясности не было, а, наоборот, прибавилось невнятицы.

Наступила тишина, нарушаемая бормотанием Чарыкова. Язык Марата стал уже мешаться.

— Заколдованный круг. В четыре утра я просыпаюсь от тоски. В подвздошье, вот здесь вот, — Чарыков ткнул себя пальцем в солнечное сплетение, — поселяется холодная гадина. И сосёт, сосёт, сосёт.

— И тогда тебе надо похмелиться, — участливо обернулся к Чарыкову Ваня Смирнов.

— Ну да. Я выпиваю сто пятьдесят водки. Отваливается сосущая гадина. Сплю часик, а потом снова ужас. Снова душа воет, снова сосущая гадина!

— Понятно. Но как же ты, в конце концов, избавляешься от Каина?

— О, тут долгое и хитрое дело. Уложить обратно этого скота тяжело. Он страшен, безобразен. Водки требуется всё больше и больше. Чтобы забыться, забыть о нём и его бесчинствах. Но наступает миг, когда водка уже не помогает, не приносит успокоения. От неё только пылают, плавятся мозги. И вот тут нужно перетерпеть!.. Время становится безразмерным. Иногда является мне маленький, сутулый человек. Вижу его вот как тебя. Лицо серое, треугольное, печальное. Глаза злые. Пахнет он угольной кочегаркой. Я знаю, кто это, но боюсь сказать... Минуты тянутся как часы. Но об этих часах нельзя ничего достоверно рассказать. Потому что переживания эти память впоследствии вышвыривает, стирает, аннигилирует. Ради собственной безопасности.

— И, перетерпев, ты завязываешь и больше не пьёшь? — сказал Бубенцов.

— Я алкоголик! — с достоинством возразил Чарыков. — Мне нельзя без этилового спирта! Но я не пью долгое время. И не хочется. Я удивляюсь, зачем это нужно человеку — пить водку? Отвратительную, с горелым запахом. Чуждую организму! — Чарыков демонстративно понюхал пустой стакан и гневно покривился худым своим лицом.

— Допустим, перетерпел. — круглощёкий Смирнов тоже понюхал свой стакан, и ничего не отразилось на его лице, кроме удовлетворения. — И Каин опять спит?

— Спит.

— Пока голос не позовёт и не спросит?

— Да. — Чарыков тоскливо огляделся. — Голос рано или поздно снова спросит: «Авель! Где брат твой Каин?» Не словами, конечно, а как-то так... внятно.

Некоторое время все трое молчали, осмысливая сказанное.

— Я тебе вот что посоветую, — нарушил молчание Бубенцов. — Я где-то читал, что святые люди заставляют себя умереть для греха. Многие монахи даже в гробах спят нарочно. Грех пришёл, а монаха как будто нет на этом свете. В гробу лежит, не реагирует.