Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

– Я первую пачку пронесла сама, – затянувшись, сказала Эмили. – Хоть и не в себе была, но вовремя вспомнила и скотчем приклеила прямо к телу. А что, свитер широкий, ничего не видно. Причем не то чтобы я вообще курю или мне это даже нравится. Но я всегда ношу одну пачку с собой. На всякий случай.

– И я тоже, – сказала Мона. – Пачку сигарет и зажигалку, всегда. Просто на всякий случай. Иногда бывает, годами ношу. Ну как годами? Но до того, как сюда попасть в этот раз, одну и ту же пачку проносила в сумке больше года. Спокойнее знать, что если вдруг… ну, если накатит темнота, то можно идти по улице и курить, курить, курить, пока не начнет выворачивать наизнанку от сигарет.

– Я могу всю пачку выкурить зараз, – добавила Эмили. – И это помогает.

– А я никогда в жизни не курила, – призналась я.

– Это хорошо, – сказала Эмили. – Это значит, что у тебя есть надежда.

– Даже, я бы сказала, много надежды, – улыбнулась Мона и обняла меня. – Не стоит начинать.

– Слушай, Мона, – сказала я, – все хотела спросить… А как давно ты здесь?

Мона усмехнулась.

– Уже почти год.

– Ох, ничего себе, – вырвалось у меня. – Ну, тогда все понятно…

– Что понятно? – резко обернулась Эмили. – Что именно понятно? – повторила она, и мне показалось, что я уже вижу, как она собирается, готовясь к бою, как чуть подгибает колени и горбится, готовясь защищать. Но Мона по-прежнему обнимала меня, и непохоже было, что она собиралась снять руку.

– Да нет, ты не думай, – сказала я, повернувшись к Моне, старательно не глядя на Эмили. – Просто… ну, знаешь, у меня постоянно ощущение, будто ты знаешь что-то такое, чего не знают другие. И я все время пытаюсь понять, что это такое, что ты знаешь, а я нет.

На этот раз Эмили рассмеялась.

– Мона, – сказала она, – забредала в такие края, откуда мало кто возвращался.

Этого я не поняла. И спросила про другое:

– А как ты жила раньше, до того, как попасть сюда? Как у тебя все было?

Мона не отвечала так долго, что я подумала, что она не расслышала моего вопроса. Но потом она сказала:

– Все у меня было хорошо, Лиза. Даже не то чтобы хорошо. А просто я была счастлива, мне казалось, что все получится, что я всего добьюсь в жизни. Я была веселая. Легкая. А потом вдруг перестала, – и, не меняя тона, заметила: – Двенадцать минут.

Может, это и звучит глупо, но казалось, что на те короткие кусочки времени у нас появлялась свобода. Когда мы снова выбрались на крышу, я пыталась придумать, как вернуться к начатому с Моной разговору.

– Сначала я думала, что это настроение, – заговорила снова Мона, как будто именно на этом мы и остановились. – Что я распускаюсь, что сама виновата. Так было несколько лет. Когда я узнала, что это болезнь, долго не хотела с этим соглашаться, делала вид, что это все выдумки, родителям постоянно говорила, что в Америке всем приписывают какие-нибудь несуществующие болезни. Что не бывает никакого расстройства, бывает только слабость характера. Сейчас я очень сильно на себя сержусь за это, – призналась она. – Пока я делала вид, что болезни не было, она росла. Меня как будто разъедало изнутри этим. Я сильно изменилась, но все списывала на усталость, на экзамены, стресс, тяжелую работу. А в какой-то день вдруг стало ясно, что это всё. Я сорвалась. А когда очнулась, то поняла вдруг, что я – это уже не я. Не та я, которую я сама знала. И пока я находила разные оправдания и причины, что-то внутри потихоньку подтачивало, подстраивало под себя мой характер. Деформировало личность. И теперь я не знаю, что я на самом деле. Где кончается мой характер и где начинается болезнь. Я помню, кем я была когда-то, но совсем не знаю, какой я стала. Что я за человек. Потому что когда ты не знаешь, что ты такое, ты перестаешь понимать и все остальное вокруг, все люди превращаются в какой-то шум, кашу, неразбериху. Голоса какие-то сплошные, ты хочешь понять, но с каждым днем все меньше и меньше получается! – Мона уже почти кричала, и я испугалась, потому что такой я ее никогда не видела. Но она вдруг замолчала, закрыла лицо ладонями и несколько секунд так стояла. А потом продолжила уже спокойно:

– И с тех пор, а это было года четыре назад, все идет только вниз, вниз, вниз. И всегда так будет.

Мона замолчала, наступила пауза, и я не знала, что сказать. Я знала, о чем она говорит. Знала, как тяжело и как стыдно признавать, что с тобой что-то не так. Как однажды к тебе прикрепляют диагноз, и от этого единственного слова все переворачивается, и между тобой и остальными вырастает пропасть – не потому, что тебя исключают, а потому, что ты сам больше не чувствуешь, что принадлежишь к тому же миру. Ты словно тонешь, уходишь на дно и остаешься один на один с собой и бесконечной пустотой.