Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

– Почему бы тебе просто не взять телефон и не позвонить? – спрашивала вначале мама. А потом уже не спрашивала.

Было сложно это даже представить, говорить было сложно. Потому что девяносто процентов моей жизни разворачивались в моем воображении, и говорить о них не представлялось возможным; а говорить о чем угодно другом, делая вид, что эта другая жизнь у меня есть, – ощущалось страшным, наглым, постоянным притворством – а лгать, как оказывается, очень утомительно.

В этом смысле проще было с теми, с кем я провела месяцы, разглядывая часами одни и те же трещинки на стенах в палате или рассматривая аккуратно уложенные плойкой локоны медсестры Роуз, которая всегда дольше других оставалась поболтать и хорошо пересказывала сюжеты фильмов, которые уже вышли в большой кинопрокат, но всё еще не были доступны для покупки на амазон прайм. Поэтому первые недели после выписки я довольно много общалась с девочками из больницы – мы писали друг другу сообщения ни о чем, описывали свои дни, степени отстранения от реальности, пустоту в мыслях и взлеты и падения надежд на то, что скоро все станет нормально и больше никогда не перестанет. Но по мере того как эти воспоминания вытеснялись другими – столь же мало наполненными, со столь же разреженным воздухом, но уже в стенах дома и на скучных улицах бостонского пригорода Белмонт, куда мама заставляла меня каждый день выходить, чтобы выходить куда-нибудь, – переписка редела, и групповые чаты теряли участниц одну за другой. Чаще всего это было к лучшему, потому что это значило, что у забросившей бывших соседок находились дела поинтереснее.

И еще была Смирнова. Из всех тех, с кем я делила свою жизнь раньше, только она знала о произошедшем. Я стеснялась произошедшего, происходящего и избегала объяснять, почему внезапно оборвала свою жизнь и исчезла из Нью-Йорка; и боялась того, что теперь не знала, кто я и что я за человек. Смирнова предлагала мне вернуться в Нью-Йорк и снова переехать к ней – тем более что она до сих пор жила в той самой квартире на Сто Восемнадцатой Западной улице, в которой мы провели четыре очень хороших года.

– И все-таки я не понимаю, почему ты не хочешь вернуться в Нью-Йорк, – говорила она, – это было бы намного лучше для тебя.

– Это было бы хуже для нашей дружбы, – привычно отвечала я.

– Брось, Мона, ну ты правда сейчас говоришь какую-то ерунду.

– Смирнова, ты даже не представляешь, как это сложно. А я не хочу, чтобы мы рассорились.

Она вздохнула. Мама вздыхала все время. Я расстраивала их всех, я подводила их всех, мне нужно было придумать что-то, но ничего не приходило в голову.

– Я со всем справлюсь, – убеждала я. – Я смогу. Мне просто нужно немного времени.

На все нужно было время. Я называла это – смириться, врачи называли это – принять. Принять свою болезнь, принять, что ты – это как бы не совсем ты, а временами ты, временами какой-то другой человек, которым ты не хочешь быть, но который не спрашивает. Время на то, чтобы научиться снова хотя бы немного думать шаг за шагом и хотя бы немного приучить себя к этой мысли. Время на то, чтобы придумать новый образ жизни, – такой, с которым я могла бы справиться. Так я говорила всем. На самом деле я искала способ вернуться назад. Мне казалось, что я заблудилась, – но кто не терял дорогу и не находил ее? Нужно было сфокусировать свои силы вокруг какой-то идеи. И я продолжала надеяться, что найду эту идею и, отталкиваясь от нее, как это произошло со мной в больнице, смогу найти возможность восстановить все так, как было.

Надеялась, что я не потеряла работу – просто сделала перерыв. Что не потеряла друзей – просто пообещала вернуться. Что не перестала быть собой. Просто на время забыла.

Пока я была в больнице, мне начали приходить письма из университетов, куда я подавала документы в прошлом году. Мама оставляла их, как и остальную почту, на полке в моей комнате. Я провела несколько дней, размышляя об этом. Кремовые конверты с университетскими гербами казались отголоском прошлого – я смутно помнила, что какой-то осенью сдавала экзамены, проходила тесты, заполняла документы и строила планы о докторантуре и карьере. Значит, тогда это представляло для меня смысл. И хотя все говорили: и думать забудь – тайком от родителей я подтвердила приглашение в Гарвард. Может быть, вернуться в Нью-Йорк было бы слишком, решила я, но начать все заново – нет. И продолжала, просыпаясь каждый день и ощущая пустоту, которая не уходила, надеяться, что в один день я найду, за что ухватиться, и все получится. Довольно абсурдно, довольно глупо, довольно от безысходности – но я верила, что вернуться можно.