Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Слышь, ты, пастух! Ариец черножопый! Еще один труп, еще одна такая юбочка помятая — вот этим автоматом тебя уестествлю. Власть свою будешь ставить, когда я разрешу. Все это слышат?! Не вижу понимания в глазах! Сегодня топор мертвецу подложили, а завтра местные и вправду на вас с колунами полезут? Хотите пулю получать из каждого двора?..

— Богун! — рычит Джохар, вращая выпученным глазом. — Нас раком ставят! Как?! Проглотишь?!

Богун — по глазам видно, что разрывается: авторитет боится уронить. И прогибаться под Криницкого не хочет, и в бычку лезть пока что не готов.

— Кончай, полковник, — говорит. — Нажать нажал — смотри не пережми. А то мои хлопьята как пружина. Спусковая. — Вот угрожает вроде, а в глазах печаль, как у кастрированного хряка. — Они тебя услышали. Расход?.. А ты… — На Джохара.: — Со старшими как говоришь? Мозги бараньи, а туда же — царь зверей. Ты що, не розумiеш, тут политика?! Важняк аж з Киева приiхав — людям мир и покой обещал. А на камеру хто-небудь знiме це тру-пи? Сами, бля, на свои смартафоны, дебилы! Це що — мир и покой? Що, в гарячi новини, москалякам на Перший канал?

Серединку, консенсус нашел. «Знайте время и место», — по сути, сказал. Мол, за дурость тебя наказали сейчас — не за кровь. Не за эту вот бабу и детей ее всех неродившихся. Ну, Богун — молодец.

— Расход. — Криницкий пошел со двора к своему бэтээру и не чувствовал «сделано», «обломал», «прекратил», с каждым шагом все больше сгибаясь от тяжести, легшей на плечи.

Мало бил. Таких надо воспитывать ломами. Ничего, кроме силы, они не поймут. В глаза им посмотреть — и сразу ясно: дорвались до «мне все можно», и вся прежняя жизнь их была только приготовлением к этой. По жизни каждому вдолбили: ты — ничто. А потом показали: вот, есть еще меньше, слабее тебя жуки-колорады, дави их. А чуть больше сила — обратно ты ничто, опять не человек. Да только вот нет у него, Криницкого, силы. Начнет их всерьез, до треска, ломать — получит по шее из Киева, снимут с бригады. И кто тогда придет? Еще один Богун?.. Но ничего не делать тоже невозможно. Как остановить? Да бросить их в дело как можно скорей. Вместо «альфовцев». Пускай на свою кровь посмотрят — быть может, и чужой тогда не захотят. Богун вон давно уже рвется — пускай… И тут как граната в башке взорвалась. Да он, Криницкий, сам на Кумачов бригаду завтра двинет. Получит приказ на работу по городу всеми калибрами, и тогда вот такие, голоногие, белые, в каждом пятом дворе. Его работа будет — не Джохара.

Покачиваясь на спине бэтээра, он вдруг с такой нещадной резкостью увидел этот город, что какое-то время не мог продохнуть. Прикрыл глаза и видел карту с квадратными сотами кумачовских кварталов, с крестами проспектов и пазлами «мертвых» промзон, с реснитчатыми дужками, квадратиками, скобками повстанческих позиций на окраинах — и соответствующий карте полномерный, запаянный в прозрачный воздух Кумачов. Нестерпимо похожий на множество невеликих советских городов без корней, на его, перекатную голь, незабвенный родной Вольногорск — неизменный, смирившийся со своей неизменностью город закопченных панельных и кирпичных буханок кособоких сараев, гаражей, голубятен, бесконечных бетонных заборов, конических труб, которые поддерживают небо вместо шпилей и луковичных маковок церквей. С автобусами, подбирающими женщин и старух на остановках. С детским визгом на школьных дворах и футбольных площадках. С брюхатыми собаками на солнечном припеке.

И вот уже видел нездешнюю желтую степь, все небо на которой было солнцем, отвесно давящим на темя и створаживающим кровь, седые кишки виноградной лозы, которые наматывались на высокие рифленые катки и волочились за кормою бэтээра, как будто не пуская прилетевших для насаждения социализма чужаков в глубь своей каменистой, неизменной веками земли. Видел камни и глину, из которых построено все, миллионы седых, неприступно молчащих камней, громоздящихся выше и выше вплоть до самых сияющих на горизонте ледовых вершин Гиндукуша. Видел изжелта-белую слепоту бесконечных дувалов и белесых от пыли и черных от пота солдат, разводящих станины расчехленных орудий и вбивающих в землю металлические сошники. Видел стадо приземистых танков, которое всползало на пологие холмы и наставляло свои длинные, раздутые эжекторами пушки на далекий струистый мираж глинобитной деревни с веретенообразной иглой минарета.

Проталкивая раскаленный воздух сквозь жерло, железный мастодонт выплевал огонь. По цепочке подхватывая металлический взрык своего вожака, танки бегло хлестали по древнему, словно вымершему кишлаку. Сотрясались, подпрыгивали длинноствольные гаубицы, пригвожденные острыми сошниками к земле. Одевались на миг плоским облаком пыли. Вздрог земли, полыханье, с неистовой скоростью затихающий свист. Едва уловимые глазом летучие метки уносились в кишлак — и дома глинобитного мира, где воду измеряют глотками, а время — длиной бороды, распухали, вздувались перезрелыми дождевиками, вперебой и наперегонки вызревавшими на гудящей земле. Выворачиваясь наизнанку, превращаясь в клубящийся мелкий помол и ощепье, престарелые башни, дувалы, деревья отрывались от почвы, корней, возносились коричневым прахом, осыпались кусками и крошевом — и туда, к этим кучкам перемолотой глины, как в пещеру из бурого праха, должен был повести разведроту Криницкий.