Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Лежать всем, ложись! — крикнул Лютов, обрывая его, и сам съехал вниз, предчувствуя еще один профилактический удар по «площади», и, едва лишь всю землю накрыло кипящим, разбухающим огненным валом, ощутил, догадался по звуку, что снаряды легли далеко за курганом и балкой — по открытой степи.

Петро и Валек успели забиться в промоину, и колени Валька оказались упертыми в задницу Петьки, а голова — прижатою к его окаменевшей в напряжении спине. Спустя неизмеримо длинный промежуток времени, когда все рвалось и кипело, осталась только затихающая дрожь земли и собственного тела.

— Крест! Крест! Живодер! — услышал Валек надсаженный, хрипатый голос Лютова. — Всех раненых к дырке!.. Марчелло от Вити! В обход кургана влево и вперед!

Вскарабкавшись к той же промоине, Лютов и без бинокля увидел повисшие по-над железкой пылевые клубы, буреломную свалку простриженной лесопосадки и курящийся пылью извилистый длинный овраг. «Тайфун» ненароком накрыли свои. Уцелело бо-гунцев, допустим, достаточно, но оторвать их от земли теперь уже было не легче, чем мертвых.

— А «Тайфун»?! — крикнул Хром. — Витя! Тварями будем! Вдруг там наши еще!..

— Оставайся! — откликнулся Лютов. — Только не суетись! Наши с шахты идут… ты дождись, попроси у них взводик. И тогда выдвигайтесь, зажимайте овраг… — И бежал уже вправо по балке, подымая живых-невредимых, чтоб единым надсадным рывком пересечь назревающий огненный вал, зная, что их спасение только в одном: поскорей упереться в живого противника, поскорей с ним склещиться в единое целое, и тогда уж никто не захочет садить по своим и чужим одновременно. — Давай-давай-давай! Пятнадцать минут! Пятнадцать минут! — кричал на бегу.

Он знал, что на тягучую машинную возню с перезарядкой установок уходит примерно пятнадцать минут и что это время пошло, побежало, когда побежали они, и его занимало не время, а местность — однообразное волнистое пространство ни разу не виданной степи: она была совсем другой, чем виделась в бинокль с башенного крана, — и эта перемена точки зрения с божественной на муравьиную далась ему непросто. Он ощутил, как заметалась размагниченная стрелка компаса в башке, и не сразу наметил себе как рубеж залегания рисовавшийся в трех километрах безлесый увал, похожий на приплюснутую, полувросшую в землю буханку черняшки.

Все небо за увалом кипело черным дымом, и чем дальше, тем гуще, тем выше, — там как будто бы даже тянулся с востока на запад вертикально бороздчатый горный гребет, отлившийся из многих смоляных дымов горящей украинской техники и лагеря. А правей от увала, километра на два ближе к северу, нарастал слитный грохот ручной, близорукой стрельбы, такой остервенелой, как если бы ливень лупил по грохочущей кровельной жести и любому застигнутому этим ливнем было поздно бояться, что вымокнет. Даже хлесткие выстрелы танков не могли разорвать и тонули в этой остервенелой чечетке — так звук сваебойного молота не может заглушить назойливое грохотание компрессора. Там вели ближний бой ополченцы Егора, залегшие вдоль протянувшейся на север линии холмов.

Столько было уж сделано непосильного и невозможного, а труднейшее, самое страшное все равно впереди. «Да когда ж это кончится? Неужели когда-нибудь кончится?» — слышал Лютов как будто бы в каждом бегущем немой вопрошающий стон: не в башке он рождался, а в натруженных мышцах, крови, где-то в самом нутре человека, этот вот безответный вопрос, и, конечно, глушился стыдом, потому что, наверное, каждый считал, что только он один и жалуется, в то время как все остальные готовы терпеть бесконечно или пока их не убьют.

«Да когда ж это кончится?» — Валек краем поглядывал на бегущего Петьку, на глазурованное потом черное лицо с ощеренными плитами зубов, настолько же живое и осмысленное, как морда спущенной на чужака сторожевой собаки или лошади, которая бежит лишь потому, что создана только для этого, и ему тотчас сделалось стыдно, что только он один, наверное, и жалуется, в то время как Петька и все остальные готовы терпеть бесконечно.

Было странно и больно бежать по нетронутой, не исковырянной разрывами земле, топтать еще зеленый, невызревший ковыль с его серебряными гривами-метелками, сминать махорчатый сиреневый и розовый чабрец, рассыпанный по зелени причудливыми облаками, давить оранжевый бессмертник, упорный, живучий овсюг с его раскрывшимися остренькими колосками, и синие, как небо, васильки, и детские ромашки для гадания «любит — не любит», и тысячи других степных цветов, названий которых не знал. Было странно и больно хватать на бегу их особенно сильные, чистые поутру ароматы, бесконечно родной горький запах голубой низкорослой полыни, не в силах совместить вот это вечное безудержное торжество цветения земли с необходимостью бежать туда, где стоит слитный грохот стрельбы и зеленая степь выгорает до обуглившейся черноты.