Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Сядь по-нормальному, — сказал. — А то швы разойдутся. Хорошо наложила швы Ларка?

— Да не жалуюсь вроде, — ответил Валек, опускаясь на пятую точку.

— И не только швы.

— Да, — сказал Валек дрогнувшим, даже как бы и всхлипнувшим голосом, хотя в чем ему было казниться? В том, что торопится любить, пока живой? — Но к этому шло. Ты не думай, что я… ну что я как шакал. Что если б не война, у нас бы ничего с ней не было.

— А было бы, Валек? — поддел зачем-то Петька. — А то, может, тебя пожалела сестра милосердия?

— Нет, — нажал брат глазами. — И вообще я не то говорю. Просто горе кругом, а у нас, видишь, это… ну радость. Я вообще еще как бы не здесь.

— Заметно, Валек.

— Имею право?

— Так было все уже — к чему тогда вопрос? А раз пришел, давай уже определяйся, не витай. А то ведь, брат, дело такое: залета-ешься — и приземлят… тьфу-тьфу-тьфу, вот где лучшее дерево, — постучал по своей черепушке.

— В дырке что у вас, в дырке? — заземлился Валек.

— Закончилась дырка. Пойдем теперь на запад в полный рост. Не вижу восторга.

— Так страшно, Петька, страшно. — Валек смотрел сквозь пелену своего однодневного счастья, как будто из невидимого, но осязаемого шара, выходил из него, возвращался в действительность, нащупывал себя на этой ненадежной, непрестанно могущей взвихриться под ногами земле. Ларка словно сняла с него старую кожу, поменяла в нем кровь, и новая кровь беззащитно дрожала под новой, пока не обжившейся кожей, слыша только себя, лишь живую природу, а не все, что стреляет и хочет тебя умертвить. — Спуститься-то спустимся. А вылезем как? Ну воздухом-то подышать? Совсем же график ненормированный.

— Слепой сказал, побачим. — На Петьку навалилась прежняя великая усталость, отхлынувшая было с появлением Валька.

Ни о чем уж не думалось; веки, как жалюзи, сползали на опухшие, болящие глаза, под веками расплывчатые радужные клейма — не сморгнешь, и тошнит, словно голову в ведро бензина окунул. Казалось, рвани сейчас рядом — даже сердце бы в нем не упало, не толкнуло Шалимова лечь или встать. Так бы тут и остался — на, ешь меня, рви.

— Уработался, Петя, — сказал над ним Валек.

«Ну не всем в бабе хер полоскать», — хотел было ответить в своем репертуаре, но столько было жалости и боли в братском голосе, словно Валек и вправду чуял, каково ему, Петру, словно сам на какую-то долю стал им, словно даже их старая мать посмотрела сейчас на Петра из Валька и коснулась усталого сына Вальковой рукой.

Мизгирев чутко спал, зажав мобильник в кулаке. В минуту ночного затишья он, как дикарь, пытался умолить вот этот кусок пластика и закаленного стекла, выжимал из него голос матери, словно воду из камня. Кормил плосколицего карманного идола электричеством от генератора, задабривал на три деленья батарейки, воскрешал в нем глубинную память на цифры, выставлял в слуховые оконца, блуждал с ним по промке, по городу, как с металлоискателем или счетчиком Гейгера, подымался на кучи угля и на плоские крыши цехов, воздевал на башкой, словно жреческий жезл, погружал его в бездну эфира, нажимал кнопку вызова, посылая в глухую вселенскую пустошь одинокий сигнал, как полярник со льдины.

Он не помнил наизусть ни одного телефонного номера. И «скорая»-то теперь не «ноль-три», а как-то иначе. Удалили вот эту часть мозга, отвечающую за мобильную связь, за поминутное «я там-то», «жду», «живой». Только криком во всю силу легких, криком-щупом, рукой можно было теперь дотянуться до ближнего, до лежащего или бегущего рядом — выбирать уже не приходилось, кому доверяться и кого окликать: «Помоги». И что самое странное, люди помогут. Эти — помогут.

До Кумачова навсегда не верил, что кто-то кого обязан спасать — услышать, сорваться, примчаться, дорожа каждым мигом… ну как в том советском рассказе о девочке и рыбьей косточке, попавшей ей в дыхательное горло: завоет «скорая», пожарные машины сметут водяными струями преградившие путь валуны на единственной горной дороге, и лучший хирург, подброшенный тревогой среди ночи, запустит в разинутый клюв свой пинцет… Советское детство, наивная вера: ты важен, ты нужен всем вокруг, как матери, и, что бы ни случилось, вытащат, очнешься — увидишь над собой наполненные светом соучастия, голодные, тревожные глаза. А здесь вдруг оказалось: да. Твоя жизнь нужна. Споткнешься — подхватят, потащат, прикроют. Никто тут не сделает для тебя невозможного, но сделает все, через силу, терпя, давя в себе страх быть убитым или раненым из-за тебя.