Юрий Тешкин - Полковник

— Да, да, да… Только, знаете ли… н-да… как ученый, как ученый, дорогой коллега, я в целом — за! Такой уникальный случай нам, разумеется, уж больше не представится… С другой стороны… с другой стороны, все-таки в какой-то степени мы… н-да… имеем дело с живым, так сказать, в какой-то мере еще человеком… или я не совсем правильно оцениваю ситуацию?

— М-м-м… да-а…

— И потом, ведь не надо забывать, что все-таки именно он, Круглов, открыл генетический код, секрет этого кода, и-и… тут как-то, не кажется ли вам, коллега… несколько… э-э…

— Совершенно с вами согласен… совершенно… жаль… да, да, жаль, весьма жаль… беднягу. Но не забывайте, коллега, Круглов все-таки добровольно проводил опыты на себе… в конце концов, есть официальная от него расписка, нотариально заверенная, заметьте! — чтоб никого не винить… Так что это уж где-то и девятнадцатый век, сантименты там всякие, всякие там гёте-гейне-лореляи. А мы-то с вами, слава богу, пока еще ученые! Помочь ему в этой трагедии никак нельзя, а вот использовать ее на благо науки и человечества — это и в наших силах, и наша сверхзадача на сегодняшний день. Центр Науки практически уже создан. Дело лишь за Директором, которого должны не сегодня завтра утвердить. А им должен обязательно быть человек, хорошо знавший Круглова в течение многих лет… в той еще его здоровой, нормальной жизни, до этого, так сказать… прискорбного случая… н-да…

— И кто ж этот счастливчик, если не секрет, я сгораю от…

— Пока это строжайшая тайна… Но… из достоверных источников… хе-хе… без них не проживешь в наш век… так вот, кажется, это будет Глеб Максимович Даньшин — его давний друг, в прошлом фронтовой товарищ, прошли вместе всю войну, как говорится, из одного котелка — тет-а-тет, так что по всем статьям, тьфу-тьфу, лучшей кандидатуры и не найти. Только он.

— А я тут что-то такое слышал про Бушинского-старшего…

— Это из ВАКа, что ли? Ну нет — он и в подметки не годится нашему Глебу Максимовичу. Да Глеб Максимович — друг семьи Кругловых! Да вы что?! Нет, нет, только Глеб Максимович!

— А если все-таки сам откажется?.. Именно потому, что друг семьи и-и… прочее… Ну, в порядке бреда, так сказать, а?

— Да вы что?! От такой должности! От такой высоты! Да в твоих руках наука всего мира! А это в наше время ведь все равно что весь мир в твоих руках!! Ну нет — дурных нэма, как говорят у нас на Гуцульщине.

— Да, вы правы, коллега… пожалуй…

Игоря Серафимовича, наверное от трех выпитых стаканов настоя, слегка поташнивало, он выключил магнитофон.

С девяти до двенадцати, несмотря ни на что, занятия. Этому правилу Иван Федорович и в клинике не изменил ни разу. Поэтому сразу после завтрака он направляется в палату.

По старой привычке работает лежа. Пишет, не признавая переносов, очень быстро, и от этого строчки у края начинают загибаться, съезжать вниз. Нужных книг давно нет, нет и последних журналов. А главное — нет атмосферы почти непрерывных открытий, которые шли в биосфере в последнее десятилетие, чем жил, дышал до этого. Здесь в клинике все в нем как-то разделилось на два состояния: на собственное отчаяние и на сострадание к чужому горю.

Позавчера отправлено письмо Марии, дело сделано. Труднее в собственной душе прийти к чему-то единому. Иван Федорович пожимает плечами — не уверен: правильно ли с письмом поступил. Вздыхает: «Эх, Ваня, Ваня!» И все ж так, наверное, лучше. Пытается что-нибудь прочесть на лице входящего в палату Глеба.

— М-м-м… — мычит тот, рассматривает график температуры.

— А-а, — говорит Иван Федорович бодро, — ну его к черту, этот график, давай-ка, Глеб, партийку сгоняем, — он небрежно смахивает с тумбочки на кровать тетрадь, куда только что писал, достает с полки шахматную доску. — Я тут вчера разобрал одну партию… игранную еще в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году… знаменитым итальянцем Джоакино Греко, и ты знаешь — неплохо, совсем, брат, неплохо. Глянь-ка.

— Старик, да у тебя, кажется, лихорадка. Может, брома?

— Да пошел ты со своим бромом! Расставляй фигуры, сейчас я покажу тебе лихорадку!

— Нет, право же, Ваня, так нельзя, — и руку тянет к твоему лицу, ко лбу.

— Не тронь! — вскричал Иван Федорович.

И сразу сморщился весь от душевной муки. Зачем? Зачем он так на Глеба, нельзя. Сейчас как раз-то и нельзя. Надо бы исправить — да ведь только хуже будет. Да теперь уж что ни делай, все к одному. А Глеб так странно посмотрел и молча вышел. Иван Федорович, стиснув зубы, быстро, без переносов писал в тетрадке: «Всем известно, что каждое мгновение в глубинах Вселенной гибнут и возникают звезды. При взрывах сверхновых или при возникновении «черных дыр» в космос должна выбрасываться огромная энергия в виде гравитационного излучения. Как результат прохождения гравитационной волны мы имеем искривление пространства. Прохождение же через человека кусочка переменной кривизны выразится следующим образом: в тысячные доли секунды мы удлинимся и вернемся к исходному состоянию примерно на две тысячные доли диаметра атомного ядра. А поскольку это происходит непрерывно…» Тут кольнуло: «Мария! Как же она будет… без меня?! — И начали возникать перед мысленным взором Ивана Федоровича невидимые миру пласты человеческой жизни, подводные сталкивались течения, холодные и теплые, сшибались, рождали новые, наступали, гнали воду рек противоестественно вспять, где-то гасло вдали, снова разгоралось где-то… Мария мелькала то там, то здесь, подхваченная силами, которые отныне Иван Федорович мог созерцать, словно заглядывая со стороны в карты игроков. Мелькали ее слабые руки у далеких берегов, слабый, как с той школьной фотографии, голос звал… — Но что я сейчас-то могу, — начиная волноваться, оправдывался Иван Федорович, — да и тогда — во время твоей болезни, — что мог я тогда… смешно… романтично… только, школьную фотографию прислонив к телефону, твердить как заклинание: «Если ты умрешь, умру и я!» Вышагивать в пустой квартире и твердить это обоям, стенам, углам, лампе… а главное — школьной фотографии твердить как заклинание… главное, ночью твердить… и вслух, и про себя. Главное, ведь ночью это было делать. Кризис чаще ночью. Это должно быть очень страшно — умирать ночью… когда все спят и утром все проснутся без тебя… Но что я сейчас-то могу, — думал Иван Федорович, — я сдал эту мысль о Марии в музей. Да, да — я сдал эту мысль, наивную, как Дон Кихот, в музей. Ведь не это спасло ее, не мои заклинания, а пенициллин, его полно в любой аптеке… Эх, Ваня-Ваня, — не то укорял, не то оправдывался, — ну что ты можешь сейчас, ну лезет график температур, лезет и лезет вверх неукротимо. Как страшный раб к восстанию! И ничем ты его не остановишь… — Да и без графика все яснее вокруг становилось. Как осыпающееся в ветер дерево, все менялось в нем. — Но я же делаю все, — глотает он холодный комок, — с девяти до двенадцати работаю каждый день, с утра по коридору пятьдесят раз туда-обратно со спичками, процедуры все выполняю… вот только тошно каждый день видеть в ванне собственное тело…»