Юрий Тешкин - Полковник

В конце концов эта точка, к которой всякий раз теперь сводились мысли Ивана Федоровича, и успокоила, и, главное, своей неясностью внушила, что надо как-то решать теперь ему: а что же будет; что останется теперь перед этой самой точкой, которую — рано или поздно — надо ставить? Все это время после открытия своего, после того что с ним самим случилось в результате открытия, Иван Федорович не желал задумываться об этом. О чем угодно — только не об этом. О Марии, о работе, о древней философии, о Глебе, о Тамаре Сергеевне — о чем угодно, только не об этом, что произошло. И всякий раз во всем, куда он устремлялся, он словно бы прорывался через каменную стенку, оказывался с той стороны. И опять один. И точка. Подталкивающая, заставляющая прописать, прояснить то, что будет теперь перед самой точкой. А что могло быть? Лишь то, что и было. Открытие им формулы жизни, секрета бессмертия для людей. И как расплата, естественно, — собственная гибель. Все ясно. И нечего думать. Центр функционирует уже, съезжаются ученые, пускай теперь уж они… а он свое сделал… Подарил им формулу жизни… Осталось немного — собственный распад, который отныне теперь так и войдет в науку как распад Круглова. В общем-то, оставалась пустая формальность, вроде подписи последней — подмахнуть не глядя. Да и как же иначе, ведь формула бессмертия, о чем мечтали лучшие умы, открыта! Чего ж еще! Да, он, Иван Федорович, разумеется же, немножко сопротивляется, немножко бьется, так сказать, до последнего. И это понятно — он обыкновенный человек и даже больше — в прошлом фронтовик. И это, конечно, всем понятно и не может не вызвать уважения. А впрочем, не больше чем приличествующий торжественному случаю этикет. Это как небольшая заминка перед тем, как поставить последнюю подпись, это как выпрямить спину, набрать воздуха, уже перо, обмакнув в чернила, поднять на свет, поглядеть — соринка ль не пристала… и еще усесться поудобнее… а все ведь ждут! Затаив дыхание, и спереди и сзади окружили, ждут, чуть не подталкивают… Уселся поудобнее, еще раз вздохнул, влево-вправо глянул, на потолок теперь, за которым невидимое солнышко… а все ведь ждут, подталкивают… Да не подталкивайте ж, братцы! Не только вам, а и себе подписываю, дайте еще разок на все оглянуться, в последний раз ведь! И еще раз, и другой в чернильницу перышко обмакнешь, на свет глядя, подслеповато щурясь, еще раз невидимую пылинку снимешь, а как же-с… Поэтому, только поэтому, люди, каждый день с утра со спичкою в руке по коридору он как маятник — туда-сюда… туда-сюда… туда-сюда…

Вспомнилось, как, будучи как-то на одном научном симпозиуме в Италии, вечером, гуляя у Капитолия, рассматривал долго конную статую Марка Аврелия. Иван Федорович поднялся, подошел к небольшой библиотечке разрешенных ему здесь, в больнице, книг, нашел Марка Аврелия и раскрыл наугад: «Вспомни, с каких пор ты откладывал эти размышления и сколько раз ты, получив у богов отсрочку, не воспользовался ею…» «А собственно, действительно — сколько раз?» — подумал Иван Федорович. Ну, на войне не в счет, там много раз, но там воевать было надо, а не задумываться. В мирной жизни тоже случалось, хотя бы взять и тот случай на Кавказе, когда еще молодым путешествовал вместе с Марией и Глебом. Иван шел по тропе впереди, ручеек, замерзший ночью, слегка снежком был припорошен, но было достаточно лишь ступить на него, как тут же очутился Иван Федорович метрах в двадцати ниже по склону. Лишь чистая случайность — два камня на пути его падения — помешала свалиться в пропасть. Так что и в мирной жизни получал Иван Федорович уже не раз отсрочку, а вот задумывался ли? Как Марк Аврелий советует? Вряд ли? Вспомнить если, все какие-то дела постоянно требовали задумываться над ними — опыты, работа, жизнь…«Все следует делать, — читал он далее, — обо всем говорить и помышлять так, как будто каждое мгновение может оказаться для тебя последним… Самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой краткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно, равны и потери — и сводятся они всего-навсего к мгновению. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего. Ибо кто бы мог отнять у меня то, чего я не имею?» Писалось это с лишним восемнадцать веков назад, и было в этих мудрых строчках что-то такое уже холодновато-отрешенное, что (Иван Федорович невольно подумал) наверняка писалось это каким-то скучным вечером, а скорее даже — глухою ночью, где-нибудь на холодноватой для римлянина зимовке в нынешней Венгрии, где когда-то побывал Марк Аврелий со своим войском, чтобы усмирить тогдашних варваров. «Кто видел настоящее, тот уже видел все бывшее и будущее… Все однородно и единообразно. Какая частица безмерного и беспредельного времени уделена каждому из нас? Время человеческой жизни — миг, ощущение — смутно, строение тела — бренно, слава — недостоверна, жизнь — борьба и странствие по чужбине, посмертная слава — забвение… Но что нас может вывести на путь? Ничего, кроме философии… Представь, что ты уже умер, что жил только до настоящего момента, и оставшееся время жизни, как доставшееся тебе сверх положенного, проводи согласно с природой». Проводи согласно с природой… Истина или софизм? Да нет, скорее, от этой единственной дошедшей до нас рукописи Марка Аврелия — «Наедине с собой», что читал сейчас Иван Федорович, веяло несомненной продуманностью, отблеском цельного. И опять вспомнилась его статуя в Риме на Капитолии (второй век новой эры), где он на вздыбленном коне, этот угрюмый римлянин с протянутой рукой к потомкам, философ-стоик, проповедующий природное равенство между людьми. О чем все же думал великий правитель великого Рима зимою в семидесятых годах второго века нашей эры на холодной зимовке в провинции Паннония на берегу Дуная?