Юрий Тешкин - Полковник

И вдруг прорвалось в ярких брызгах света, пены, яростной радости. Но только на миг. На миг свежий ветер всколыхнул тину, сдул зеленую ряску, на мелководье, цвета вчерашнего чая, обнаружил песчаный берег и след босой и детской ноги…

— Точить ножи-ножницы, бритвы править!.. — встряхнуло плавную парашютность сумерек и на миг обмануло нищету. И вновь околдован вечный мальчишка. Медленно-пушистые в фиолетовом воздухе огромные искры от точильного колеса, похожие на хлопья первого снега. Перехватило от счастья на миг дыхание, но круг уже бешено вращался, искры слились в сплошное огненное колесо.

Ты встрепенулся было на высоких подушках, привстал, потянулся к звонку. Пустой полосатый халат взмахнул, салютуя кому-то. И опрокинулся ты навзничь. Тяжелым затылком, как грузилом, — бульк! И накрахмаленный угол наволочки загнулся в полураскрытый горячий рот.

Торжествующе забили барабаны, дурно взвизгнула флейта, орган гремел, и как-то втиснулась меж ними шарманка. Хоралы, гимны, хохот сатиров, вой обезьян и нежный романс «Ах не любил он, нет — не любил он…» — под улюлюканье и щелканье бича неслись, подхваченные гигантским смерчем; рушились и распадались, оставляя пыль и смрад, города и небоскребы, пирамиды и эйфелевы башни. И поколения прошедшие, настоящие и грядущие, как золотистые снопы, валились друг на друга. Бледнела изъеденная молью цивилизация, и сквозь нее уже вставало нечто. Все летело, кувыркаясь и стеная, вопя, взывая к чему-то. Все улетало в тартарары. Так мотоцикл с мотоциклистом на вертикальной стене цирка с заглохшим вдруг мотором медленно, неудержимо срывается вниз… И вот закручено уже все в штопор, в гигантскую воронку, в утильсырье — на переделку. Превратилось все в бешеный пропеллер, взревело, сорвалось, звук поднимая до тишины. Когда реальность, совсем как детская хлопушка, тихонько — хлоп! И пополам. И половинки не хотят соединяться. Меж ними вата, пустота, вода иль белый сахар — что хотите. Из той — чужой уже половины — пропущенный сквозь воду-вату голос дежурного врача. Вспотевший, настойчиво пробирается к тебе.

— Ну, батенька… Ну и напугали же вы нас! Разве ж так можно? Ну, ну, ну… вот нам и лучше, не правда ли, а?

Матовый звук. А ты — как рыбка в аквариуме. И матовый свет над головой.

— Х-галочка, золотце, теперь еще два кубика ему… в левую. Ну-у, пожалуйста… — Грассирующий баритон, берущий сразу женщин в плен.

И вот уже вдоль сине-белых пижамных полос, как по рельсам. Приблизилась к тебе, нагнулась и кольнула. Свежим, еще не успокоившимся дыханием, как павлиньим опахалом, как вечерней волной на закате… «Ах, на Гаити любовь так доступна…»

— Ну а теперь нам совсем хорошо! — бархатно, портьерно. — Ну, не правда ли? А? Ну, ну, ну… — солидно, мягко, как дилижанс на рессорах. — А? Что? — Достойно к тебе чуть склонился, медузообразно переливаясь, животик втиснул в полные колени свои, еще нагнулся ближе. — Музыка?.. играли?.. где играли? — уже начиная красиво капризничать от неудобства позы. — Ах, там — на танцплощадке. Только что? — Втянул нижнюю губу — крупную розовую фасолину, — пососал, уставившись на сестру, и выплюнул, оттопырил губу. — Можно послать узнать, а?

Сестра, рыжая до высокомерия, согласно плечиками отвечала.

— Да нет, — собрался с силами и ты, — я просто так… просто так…

А с коридором, можно сказать, повезло. С пяти утра, словно серьезную работу, зажав в руке тоненькую спичку… Раз, два… раз, два!..

По-видимому, он мог вставать и на час раньше — все равно ведь не спал, в полудреме силясь хотя бы раз застать рождение предрассветных облаков. И тогда бы успевал перенести весь коробок еще до пробуждения больницы. Но не вставал. А после последнего приступа созрело решение — написать обо всем жене Марии. Вернее, если уж быть точным, то окончательное решение — написать — пришло после сегодняшнего утреннего визита врача. В руках у врача была папочка-скоросшиватель за тридцать две копейки. На ней неровная, даже небрежная надпись «История болезни Круглова И. Ф.». Папочка была такой тонкой, такой легкой, а врач так легко держал ее двумя пальцами за белые кальсонные завязочки, что ты враз вдруг и ослаб… И решил писать Марии.

Тут мелькнула, коридор пересекая, какая-то комиссия — несколько человек в белых халатах. И прежде чем скрыться в ординаторской, одна из женщин рассеянно взглянула на него, несущего очередную спичку, на лоб, где ярко вспыхнула вена буквой «зэт». Взгляды их встретились, и Ивану Федоровичу на ум пришел образ засушенной красивой бабочки. В ее же глазах, больших и серых, широко посаженных на смугловатом чистом лице, мелькнуло вдруг ошеломление.