Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Пусть носит. Пусть своим делом занимается.

— Да, каждому свое. А их дело лопаться, ишь как пощелкивают.

— Кто это лопается?

— Как кто? Почки! Сядь на мое место, услышишь.

Лесовик прислушался. Темное, глянцевое, в порезах лицо вытянулось, пролегавшая между бровей складка врезалась в переносицу. Его тоже подсинило утро. Синий, сияющий, стоял он под навесом, в спортивной куртке поверх черного грубошерстного свитера, в брюках, давно потерявших первоначальный цвет, тяжелых ботинках, позабывших, что такое гуталин, измазанных землей. Стоял он подсиненный и не знал, что и сквозь него процеживается утренний свет, что и его влага выступит наружу, как пятно под иконой бабки Воскреси. Растаявший снег станет живительным соком, ожидание, неясные вздохи станут явью, взлетят, как тяжелые пчелы, отучившиеся за зиму летать. Человек подобен дереву с набухшими почками. Лесовик не знал, что скоро тоже покроется свежей листвой. И хотя голова его поседела и складка на лбу становилась все глубже и глубже, врезаясь в переносицу большого приплюснутого носа, он еще был молод. И в нем начали бродить соки и напирать снизу — бродят эти соки, не спрашивают, член ты партии или нет, имеешь ордена или нет, агитируешь этой весной или тебя агитируют. Напирают они и заполняют человека без остатка, целиком, чтобы и он мог распустить листочки, обзавестись тенью, ведь человек без тени — все равно что голый стебель на солнце: того и гляди, завянет.

— Ничего я не слышу, — сказал Лесовик и нахмурился.

— Как же ты можешь слышать, если уже рассвело?

— Рассвело? — повторил Лесовик, вдруг впав в задумчивость. — Бабка Воскреся, этой ночью приснилось мне, будто тащу я воз со снопами. Тащу, чтоб ему пусто было, от Илакова гребня до самого моста. На мосту останавливаюсь, весь в поту.

— Далеко же ты его тащил. А как ты его тащил, Лесовик, задом или передом?

Лесовик почесал в затылке.

— Не помню.

— Если передом — значит, ты был запряжен.

— Не впрягали меня, это я точно помню.

— Уж лучше бы впрягли, Лесовик. Не к добру — это — задом наперед тащить. А что потом было?

— Остановился я, значит, на мосту. Мимо козы шли. Целое стадо, и эта… Сашка. Помнишь ее? Шкура ее сохнет у Недьо в сарае.

— Как не помнить? И что же сделалось с козами?

— Да прошли они по мосту и скрылись. Оборачиваюсь, а воза нет. Проснулся, смотрю, еще темно и глухо, только где-то далеко на шоссе мотоцикл тарахтит… Проклятый сон! Все как наяву.

— Каждый сон, Лесовик, свое значение имеет, этот тоже что-то предсказывает. Во сне человек ничего не видит, он — как слепец, но зато провидит будущее.

— Я в сны не верю, — отрезал Лесовик, пожалев, что проявил слабость и заговорил с бабкой. Он потоптался на месте, натянул пониже на лоб кепку и добавил: — Пойду, что ли?

— Иди, иди себе… Только куда ты пойдешь?

Он не ответил.

— Снова приедут эти, на «джипе».

— Ну и пусть. Я все равно в Рисен не перееду.

— Как знаешь, Лесовик, — сказала бабка Воскреся и тяжело вздохнула. Вздох выпорхнул из ее пустой, отцветшей груди. — Когда я тебя повивала, ты мне показал язык. Вытаращил глазенки и язык показал, я тогда мамке твоей сказала: «Ну и натерпишься же ты от сыночка!»

— Ну уж ты и загнула — язык показал!

— Показал, показал, Лесовик. Один лягается, другой ревет, третий глаза протирает. Йордан Брадобрей — тот с торчащей пипушкой родился. Чего только я на своем веку не видела! Но языка мне никто, окромя тебя, не показывал. Никто!..

Бабка Воскреся вдруг куда-то провалилась, и разговоры тоже провалились вместе с бабкой, Лесовик уже ничего такого не видел и не слышал. Он вышел за ворота и зашагал по дороге — ему надо было встретить сотрудника городского краеведческого музея, чтобы осмотреть с ним пустующие дома и некоторые из них объявить архитектурными памятниками. «Да, наше село только на памятники старины и годится, — подумал Лесовик. — И что же это был за воз со снопами? Ни в сны, ни в бабкины бредни я не верю». И все же он напряг память, чтобы вспомнить, каким же образом он тащил воз — впрягся в него или же пятился, — и сам не заметил, как дошагал до центра села.

А бабка Воскреся — с распущенными длинными волосами, в длинной белой рубахе, завязанной на шее тоненькими тесемками, — погрузилась в весну. Ноги ее легко ступали по мягкой, дымящейся земле; низко над головой летели аисты; земля дымилась и испускала пар; воздух был густой, и бабка Воскреся рассекала его молодым крепким телом. Над нею, распластав крылья, вытянув ноги, низко летели аисты, а у подножия холмов, где уже зеленели ветлы, ее ждали бабы — все в длинных белых рубахах, все тяжелы от проросшего семени, брошенного в их лоно в престольный праздник — архангелов день. И земля на сносях, и она дает ростки; деревья распускают листочки, заливаются цветом вешним, поля вскипают. И река набухла, побурела, понесла в своих водах ил и тину, чтобы выплеснуть их на прибрежные заливные луга. А луга уже приготовились принять ее — запахли молоком. Бабка Воскреся обошла сторонкой баб, обошла село, поле и луга и снова взошла на Холм. Аисты летели за ней — низко, распластав крылья, вытянув ноги. И тогда бабы тоже пошли за ней следом, чтобы везде, куда ни ступит их нога, земля дала обильный урожай. Мужиков не было, все они занимались отхожим промыслом — в чужих далеких краях огородничали; в селе только старики грелись на солнышке, бабки пряли шерсть да резвились ребятишки, ловили солнечных зайчиков. Проходила жатва, проходила молотьба, перепахивали жнивье, виноград наливался, созревали персики, начинали осыпаться орехи… Тогда и бабам подходило время родить, принести миру свои плоды — рвалась наружу мужская сила; она то зычным голосом принималась орать на ниве, то пронзительным воплем раздирала теплую ночь. Молодые матери, впервые рожавшие, кричали: «Ма-а-мочки!..» Звали своих матерей, освобождаясь от бремени.