Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Спас внушал что-то своему ослу, привязанному к маленькой тележке. Рядом стоял Иларион и не слушал, что говорит Спас. И осел не слушал. Наконец Спас замолчал. Скрипя сапогами, сел на скошенную траву.

— Что-то мне не спится, — сказал он.

— И мне, — отозвался Иларион и закряхтел, тоже усаживаясь.

— Дачо пошел к жене, — продолжал Спас. — Ну и тип этот мой братеник. Что бы он днем ни делал, ночью обязательно норовит получить свое. Это он только прикидывается, будто вымотался за день.

— Все прикидываются, — мрачно заметил Иларион. — Возьми Босьо, молчит, словечка не проронит, а загляни ему внутрь, в душу загляни — такое увидишь!

Йордан, сидя на корточках, снова сунул руку в торбу, потом, чтобы ноги не уставали, опустился прямо на землю. Слышно было, как он жует.

— Что там может быть интересного, в человеческой душе? Это тебе не река, где сунул руку под камень или корягу и, глядишь, рыбу вытащил… А человеческая душа?.. Взять, к примеру, Йордана! Ну скажи, Иларионка, если ты запустишь руку ему в душу, то что вытащишь?

— Ничего не вытащу, — сказал Иларион, еще больше мрачнея. — Я Йордана знаю и с лица и с изнанки, как свои пять пальцев знаю… Ему только дай брюхо набить и не трожь, дай Большой луг выкосить и не трожь, дай в компании с Гунчевым тяжести потаскать и не трожь… Они вдвоем Большой луг мигом выкосят — и глазом не моргнут. Ты погляди на него: знай посвистывает и уплетает за обе щеки. Его, брат, ничем не проймешь!

Йордан слушал весь этот разговор; потом он отодвинул торбу, блаженно проглотил последний кусок и, ничего не возразив, подсел к мужикам. Он молчал и, довольный, ухмылялся, будто говорили не о нем, а о ком-то другом. Да и те двое не обращали на него внимания. Будто его здесь и не было. Если с Босьо говорить было бесполезно — все равно что с глухой стеной, то с Йорданом тоже: он слушал слова, а мысли, вложенные в них, проскакивали, пролетали мимо — он только улыбался.

— Ничем его не проймешь, — согласился Спас. — Здоровый как бык. Стрижет-бреет, траву косит, мешки и камни таскает, работает будь здоров и лопает будь здоров. Три жены у него умерли — уморил. Теперь четвертую морит.

— Не уморил я их, — бросил Йордан ухмыляясь. — Ты, Спас, очень хорошо знаешь, что не уморил.

— Знаю, — сказал Спас и зевнул. — Очень хорошо знаю, кто их уморил… Ты думаешь, не знаю? Все в селе знают, Йордан, и в округе знают, так что не будем говорить, кто их уморил. Да ты не виноват…

— Такова природа его, человеческая, — сказал Иларион. — К такому в душу лучше вовсе не лезть, еще не известно, что оттуда вытащишь.

— Ничего не вытащишь, — сказал Йордан Брадобрей. — Слушайте, пойду-ка я лучше лягу, а?

— Ложись, — кивнул Спас. — Ложись и спи. Надо выспаться, а то завтра много косить придется!..

— Я косьбы не боюсь, Спас. Сам знаешь, для меня никакая косьба не страшна.

— Знаю. Ничего ты не боишься. Давай иди, ложись, а то Босьо уже второй сон видит.

Йордан залез под брезент, но не стал укрываться с головой. Сразу заснул, позабыв про косьбу, разговоры и все съестное, расслабился, растекся по всему лугу, темный и мягкий, задышал могучей грудью и заглушил песню сверчков. Но они его не слышали и вообще не знали, что на свете существует такой — Йордан Брадобрей. Они знали, что существует ночь, и пели для нее. А Спас слушал их с наслаждением и нарочно молчал, чтобы помучить Илариона. «Такие несчастные людишки все время задают себе вопросы и не могут на них ответить! И дети у Илариона такие — остроносые, угрюмые, с тонкими губами. В головах у них копошится множество разных, больших и маленьких, вопросов… Хорошо, — думал Спас, — а если и вправду залезть Иларионке в душу, что оттуда можно вытащить?»

— Как погляжу я на тебя, Спас, — сказал Иларион, — ничего-то в тебе нет человеческого. Ни разу я не видел, чтобы ты расстроился, обрадовался или растерялся…

— Бабьих разговоров не выношу, — отрезал Спас.

— Вот ты говоришь, бабьих… Почему же тогда ты, а не я купил дом Заики? Зачем тебе этот дом, когда у тебя свой есть, такой большой и крепкий… Если б ты его детям купил, я б еще понял, только они у тебя в городе живут и хорошо, если раз в пять лет в село приедут, а то и реже. Для кого ж ты его купил?

— Для себя, — сказал Спас, покусывая травинку. — Заика болен, его в больницу увезли, в город, он уже не вернется. Старуха его умерла. Зачем же дому пропадать? Ведь он ветшает. Я его купил всего за четыреста левов — добротный дом в два этажа, четыре комнаты, двор, сарай, все необходимое. Один только грецкий орех у него во дворе столько родит, что я за год свои деньги верну. Такого ореха, как у Заики, ни у кого нет. По триста кило можно с него снимать. По леву за кило — триста левов получается. Ни пахать, ни окапывать, ни удобрять не надобно. Ты, Иларионка, в таких делах ничего не петришь.