Говард Фаст: Христос в Куэрнаваке

— Но ведь вы мексиканец, не испанец? — Он был типичный мексиканец, плотный, упитанный человек лет пятидесяти, от которого так и веяло благополучием и здоровьем; есть такой тип священника.

— Я жил в Испании с 1935 до 1940 года. В то время у мексиканского правительства были серьезные несогласия с нашей матерью, церковью, и для меня лучше было находиться в Испании.

Но он ни словом не обмолвился о том, что происходило в Испании в эти самые годы, и мне это показалось странным. Может быть, именно потому, что это показалось мне странным, я рассказал ему коротко про человека с осликом, похожего на Христа, про его дочку и ее болезнь. Нельзя ли как-нибудь помочь им, спросил я.

— А почему вы обращаетесь с этим к священнику? — спросил он.

— Вероятно, оттого, что больше не к кому обратиться.

— Но ведь этот человек — мексиканец. Он обратится к господу богу.

— Возможно, но это не излечит его дочь.

— Вы так думаете, сеньор? Если господу угодно, чтобы девочка жила, она будет жить, а если господу угодно, чтобы она умерла, она умрет. Это предопределено свыше, и не нам с вами здесь что-нибудь изменить.

— Но не кажется ли вам, что такой подход, по меньшей мере, устарел? — спросил я, подбирая выражения с большой осторожностью. — Ведь существует медицинская наука, существуют больницы, врачи, антибиотики, и, я думаю, вы не станете отрицать, что многих людей удается спасти благодаря всему этому.

— Мы с вами говорим о разных вещах, сеньор, — улыбнулся священник, но в его улыбке не было ни тепла, ни участия. — Скажите, вы верите в бога?

— Может быть, не стоит нам касаться вопросов личного характера?

— А разве вы не касались вопросов личного характера, сеньор? Вы встречаете на улице человека, и вам кажется, будто он похож на нашего Спасителя. Истинному христианину и в голову не могло бы прийти что-либо подобное. Но вы, не задумываясь, высказываете эту кощунственную мысль мне. А когда я спрашиваю вас, верите ли вы в бога, вы обижаетесь, считая это вопросом личного характера. Нет, не антибиотиков не хватает мексиканцам, а твердой веры.

— Другими словами, — сказал я, не пытаясь больше скрывать свое негодование, — вас не тронула судьба людей, о которых я рассказывал, и вы не хотите ничего для них сделать.

— Напротив, меня это глубоко тронуло, и я сделаю для них гораздо больше, чем могли бы сделать вы.

— Нельзя ли узнать, что именно?

— Буду молиться о них, — сказал священник и, сложив на груди руки, повернулся и пошел прочь.

Обед у доктора Серенте всегда был настоящим праздником. Не только потому, что его жена, красивая и милая женщина, была на редкость гостеприимной хозяйкой и что там всегда можно было встретить интересных и занятных людей, но и потому, что, наверно, нигде в этом полушарии не подавали к столу таких вкусных блюд.

Дом Серенте был небольшой особняк в старомексиканском стиле. Жилые помещения в нем были вытянуты цепочкой, и фасад, обращенный к улице, представлял собой гладкую, ничем не примечательную стену, кое-где прорезанную зарешеченными окнами. Но как только вы через сводчатый проход попадали внутрь, в обнесенный высокой оградой прямоугольник, включавший в себя дом и сад, перед вами открывалось настоящее сказочное царство. Вдоль всего дома тянулась длинная веранда, сюда выходили двери всех комнат, здесь Серенте жили, ели, принимали гостей, и все время у них перед глазами был их чудесный сад. Как большинство садов в Мексике, он был не очень велик, но красоту его создавали необыкновенно яркая зелень тропической растительности, бесконечное разнообразие деревьев и кустарников и удивительная бархатистость травы. В сумерки, вот как сейчас, казалось, что находишься в каком-то заколдованном краю, где о нашем повседневном мире напоминали только шумные игры десятилетнего сынишки доктора и его товарищей.

Профсоюзный лидер, о котором говорил Серенте, пришел раньше нас; это был человек лет тридцати, коренастый, широкоплечий, с широким, приветливым лицом, черты которого говорили о его индейском происхождении. Вскоре явился Изгнанник и с ним его жена, худая, утомленная женщина с необыкновенно тоскливым выражением прекрасных темных глаз. Последний гость был чилиец, сенатор и представитель от чилийских трудящихся на профсоюзном съезде, недавно состоявшемся в Мехико. Перезнакомившись, мы расселись, и за бутылкой великолепного вина, которым угостил нас доктор, завязалась беседа, которая велась то по-испански, то по-английски, так что, казалось, мелодичный распев испанской речи смягчал и разнообразил чопорное звучание английской. Чилиец в годы Гражданской войны жил в Испании и встречался там с женой Серенте — она тогда была медсестрой; у них нашлись общие воспоминания, которым давность, память о поражении и вынужденная покорность судьбе придавали привкус горечи. Мексиканец-профсоюзник — его звали Диего Гомес — по молодости лет не мог помнить того, о чем шла речь, и Серенте, которому всегда были тяжелы разговоры об Испании, чтобы переменить тему, рассказал гостям о том, как я на улице Дуайта У. Морроу встретил Христа, ехавшего на осле. Рассказывал он в шутливом тоне, все время испытующе поглядывая на меня; когда он кончил, Изгнанник заметил, что это было бы прекрасным заголовком для рассказа: Христос на улице Дуайта У. Морроу. Можно ли изобрести что-нибудь более нелепое?