Заза Двалишвили - Сон Геродота

Остатки разбитого кельтского войска спаслись бегством, а бежавшее за Тибр население города постепенно возвращалось домой и заново начинало отстраивать разрушенный город. В один из вечеров очередной поток беженцев достиг переправы у реки, и люди столпились у моста. Перед уставшими от долгого пути горожанами открылась страшная картина: там, где раньше стоял Рим, теперь видны были только руины и кучи пепла, и лишь в некоторых местах оставшиеся скелеты сожженных зданий высились посреди поля, как могильные камни.

– Мама, мама, где мы теперь будем жить? – спросил какой-то малыш и со слезами прильнул к подолу материнского платья.

– В нашем доме, сынок.

– А если дом наш сожгли?

– Тогда в сарае будем жить…

– А если и сарая нет?

– В саду поставим палатку, и пока не выстроим новый дом, будем жить там.

– Ну, а если и сад сожгли?

– Но земля-то осталась, сынок, наша земля, вот на этой земле и будем жить…

«Город, выставленный на продажу. Прийдет покупатель – и нет города»

Югурта.

По левую руку послышался хрип гопломаха [1] . Мирмиллон [2] , наконец-то, достал гладиатора закрытым забралом и испанским мечом перерезал ему горло. По рядам зрителей прокатилась волна оваций. Публика выражала восторг победившему мирмиллону, но у наблюдавшего эту сцену Луция Манилия на лбу выступили крупные капли пота. «Неужели это конец?» – промелькнуло в голове, как опытный боец он понимал: победивший мирмиллон прийдет сейчас на помощь вооруженному трезубцем и сетью ретиарию [3] , оба станут в глухую оборону, пока дерущийся неподалеку фракиец не прикончит его единственно оставшегося в живых и тяжело раненого сторонника, после чего соединится с оставшимися двумя; а против мирмиллона, ретиария и фракийца, вооруженный одним самнитским мечом, Луций Манилий, рано или поздно, будет обречен на поражение. «Терять им нечего, и потому будут драться до конца, чтобы спасти свою жизнь; плевать они хотели, что я – римлянин и патриций», – с горечью подумал Луций. Единственной надеждой на спасение оставался зритель. Он имел право сохранить жизнь побежденному бойцу, если тот заслужит его признание. На симпатию и признание зрителей вроде бы мог надеяться и он, Луций Манилий, ведь пол-Рима ради того и ходили в цирк, чтобы посмотреть именно на его знаменитые поединки. Он, Луций Манилий – живой идеал римской толпы, многие сенаторы и проконсулы могли позавидовать его популярности среди народа, но и это – напрасная надежда: ведь он, опытный гладиатор, хорошо знал, что толпа любит и славит победителя. «Своим сегодняшним поражением я только разочарую их, и они без всякого сожаления обрекут меня на смерть. Толпа одинаково не любит побежденных, будь то на форуме или на цирковой арене». Оставалось либо победить, либо умереть. Видно, это поняли и на трибунах, потому что зрители затихли, и на арене цирка воцарилась зловещая тишина. Сейчас все решали секунды. Луций сделал глубокий вдох и перешел в наступление. С расстояния пяти шагов он бросил меч в открытую грудь ретиария и с точностью профессионала попал тому в горло. Такой прием считался полузапрещенным, но теперь некогда было заботится о правилах боя: слева приближался мирмиллон. Из рук стоявшего еще на ногах мертвого ретиария Луций выхватил сеть и бросил ее за спину; у бойца, вооруженного легким фракийским мечом, наверное, был бы шанс увернуться от этого броска, но у тяжело вооруженного и не поворотливого приближавшегося сзади мирмиллона шанса для спасения не было. Луций потянул на себя конец веревки, и запутавшийся в сети мирмиллон беспомощно упал на землю. Все это произошло за какие-то две-три секунды, и притом столь неожиданно, что зритель даже не успел до конца воспринять произошедшее. Перед стодвадцатитысячной толпой открылась лишь конечная сцена: ретиарий с проткнутым горлом и попавший в сеть мирмиллон. Зрелище было настолько впечатляющим, что на один миг все онемели, после чего трибуны взорвались оглушительными овациями. Зрители вскочили на ноги и от восторга стали прыгать, как дети. Луций трезубцем проткнул мирмиллона в незащищенное место ниже живота, и выпотрошив его, под общий гул трибун двинулся в сторону фракийца. Тот мгновенно оценив свое безысходное положение, бросил меч на землю и в знак мольбы о пощаде поднял вверх указательный палец.

– Лу – ций Мани – лий, Лу – ций Мани – лий! – орала стодвадцатитысячная трибуна, и этот оглушительный рев вскоре покрыл склоны Аветина и Палатина.