Джеймс Парди - Я — Илайджа Траш

Мне было ужасно плохо. Я упал к его ногам, с моих губ и языка на его босые ступни стекала пена, испещренная кровью. В чувства меня привело лишь его собственное «сумасшедшее» спокойствие.

— Тебе совершенно нечего бояться, добрый мой ангел, — сказал он. — Я нежно тебя люблю. Возможно, не той образцовой любовью, какую питаю к Райскому Птенчику, но — ах! — всем сердцем, Альберт…

— Одно существо — крылатое и прекрасное — обладает надо мной полной властью, дорогой Илайджа, — я попытался открыть ему правду. — Это и есть моя привычка.

— Да-да, он владеет всеми нами, но ты будешь спасен, — сказал он, осыпав меня знаками любви, и мое безумие внезапно прошло. Я уселся рядом, и мы выпили вместе по чашке шоколада.

Стоя перед ее кремовой тринадцатифутовой дверью, я слышал отчасти знакомый голос пианиста, Юджина Белами, обращавшегося к Миллисент.

— Неужели вы не можете меня пощадить? Почему я должен действовать против того, кого люблю?

— Пощадить тебя ? — Де Фрейн возразила так мощно, что дверь передо мной бешено затряслась. — Скажи мне, Юджин, ты когда-нибудь слышал, чтобы я щадила себя? Сейчас же ответь и прекрати это мерзкое нытье!

— Откуда мне знать, щадили вы себя или нет, чертова фанфаронка! — парировал Юджин. Меня так изумила его дерзость, что я убрал руку с дверной ручки.

После паузы я услышал, как он заговорил вновь:

— Простите меня, мисс Де Фрейн, пожалуйста, прошу вас. Я просто вышел из себя.

— Как я уже говорила, — начала она сдержанным рассудительным тоном оскорбленной добрячки, — я очень обиделась, когда ты сказал мне прямо в лицо, что предпочитаешь Мима. Ты же знаешь, где тебе намазывают маслом хлеб — вовсе не в «Садах Арктура»… Но вернемся к нашему спору. Я просто прошу тебя на время предать Мима. После этого он станет моим, простит тебя (ты, конечно, об этом знаешь), и ты вернешься в прежнее свое положение. Ты — единственный из оставшихся, кто способен обмануть его так, как мне это необходимо…

— Нет, нет! — закричал Юджин.

Я услышал несколько пощечин подряд, а затем плач Юджина.

— Мое терпение лопнуло, — заорала она. Я услышал звон льда о стекло и громкие глотки. — Либо ты предашь его по моей методе, дорогой Юджин, — она остановилась на миг, чтобы еще немного отпить, — либо клянусь, что выдам тебя иммиграционной службе…

Не в силах больше слушать, как она запугивает Юджина, я поспешил прочь от двери, как вдруг услыхал крик Миллисент:

— Кто там подслушивает за дверью, эй!.. Я сказала, кто там рыщет? Назовите себя!

В смятении я пошел по коридору не в ту сторону и, решив из-за этой неразберихи, что дверь прямо передо мной ведет к выходу, шагнул вместо этого в огромную комнату, которой никогда раньше не видел, и, к своему изумлению, увидел восемь полицейских в синих мундирах, сидевших за большим дубовым столом и игравших в карты. Они даже не подняли голов. Я мгновенно подошел к ним и уселся на полированный табурет. Мое появление едва ли привлекло хоть капельку их внимания, и, окинув взглядом самого себя, я заметил, что и впрямь одет в униформу домашнего слуги, но вскоре забыл о них, услышав все вновь — отчетливо, будто через трубочку: усиливающийся голос Миллисент и жалобные мольбы Юджина о пощаде.

— Если ты боишься Пеггса-мемуариста, мне стыдно за тебя, — слова Миллисент звучали так близко, словно она прижимала рот к моему уху, и я почти чувствовал поток выдыхаемого воздуха, точь-в-точь как в прошлые времена — сидя у ее ног. — Когда флаги приспущены (он чернокожий, и значит, они приспущены всегда), когда имя ему скорбь, а жилище — преисподняя, он сделает для тебя все, если сочтет, что ты можешь облегчить его страдания хоть на долю секунды… Знаю, ты влюбился в него — я пошла на этот риск, наняв сей образчик непревзойденной, хоть и слегка стареющей физической красоты… Но неужели ты не понимаешь: если он предает Илайджу, ты тоже предаешь его? Я не прошу тебя заколоть его ножом — во всяком случае, пока. Убей его каким-нибудь другим способом, чтобы он весь истек кровью…

В эту минуту самый молодой из полицейских, с зубами из рекламы зубной пасты, подмигнул мне и передал одну карту, которая, разумеется, оказалась, пятеркой пик. Я запихнул ее в носок.

— Какой только шум поднимает наш народ вокруг Господа нашего, распятого на кресте, — вновь зазвучало энергичное контральто Миллисент. — Однако Его страдания имели начало и конец, да и в любом случае все было предрешено. Но задумайся над моим случаем… — Тот же полицейский подтолкнул меня локтем и передал другую карту, на сей раз двойку бубен, которую я потихоньку засунул за отворот штанины. — К тому же у моей Голгофы не было ни начала, ни конца, и я уже начинаю опасаться, что она продлится до скончания века…