Думитру Попеску - Избранное

— Налей, — обратился он к отцу жениха, указав на стакан пальцем.

Тот подчинился, расплываясь в улыбке, и барабанщик крикнул:

— Три! — И снова ударил в барабан. Барабанная дробь застучала, как дождь по рогоже.

Петре стал думать, что все кончится быстро: вкуса вина он уже не чувствовал, и это его не волновало. Он только чувствовал, что языку очень хочется что-то сказать, язык сам по себе непрерывно двигался во рту, и Петре так и не мог понять, что такое хочет сказать язык, и все размышлял, почему это язык никак не угомонится. Он расстегнул ворот рубахи и подмигнул невесте. Вокруг рассмеялись, а Петре сделал вид, что сердится на отца жениха.

— Рука заболела, что ли, почему не наливаешь?

Савел потянул Петре за рукав, шепотом умоляя его остановиться, но Петре ничего не слышал. После восьмого стакана он сказал:

— Мир делится на две части, пусть Савел вам подтвердит, это я от него узнал: мир неодушевленный и мир одушевленный. Мир неодушевленный…

— Девять! — сказал барабанщик.

— …когда ты не можешь ничего сказать. Вот Савел решил однажды, что умирает, он чувствовал, что не может ничего делать, даже пальцем не может пошевелить.

— Десять! — сказал барабанщик.

— Одушевленный мир — это… Он движется! Делаешь, что хочешь. Пьешь, ешь, женишься. — Он потрепал по плечу жениха.

— Одиннадцать! — сказал барабанщик.

Теперь уже все гости, даже самые большие скептики, поверили. А Петре все пил и говорил так, будто и не притрагивался к вину.

— Я, если захочу, — сказал Петре, — могу все цепи в деревне разорвать.

В пятницу вечером Мезат во время представления рвал цепи, и теперь никто не сомневался, что Петре говорит правду.

— Без всякого обмана! — сказал Петре и хотел объяснить, что Мезат, когда рвет цепи, мошенничает. Но раздумал, решив, что это их секрет и, если народ узнает, что они обманщики, никто не будет принимать их всерьез. В эту минуту он был искренне убежден, что может разорвать любую цепь. Руки у него так и чесались, и с теплом, которое разливалось по ним, прибавлялось силы.

— Четырнадцать! — услышал он и посмотрел на барабанщика — почему тот орет, как дурак, «четырнадцать»?

— Послушай, остановись! — подтолкнул его Савел. — Пошли домой, завтра приедет Мезат.

— Подумаешь! — сказал Петре. — Да он должен кланяться тебе в ноги: ты больше артист, чем он! Это Савел Пэтуляну, — сказал он спокойно, — вы еще услышите его имя. Савел Пэтуляну — самый великий румынский артист. В «Гамлете»…

— Восемнадцать!

Жених раскачивался из стороны в сторону и кружился вокруг невесты. Стаканы вертелись и плясали по столу. Савел как-то чудовищно скривился. У отца жениха рот растянулся до ушей, можно было пересчитать все его зубы. И Петре начал считать их, но, дойдя до пяти, спутался, потому что услышал:

— Девятнадцать! — И было непонятно, он ли сам досчитал до девятнадцати или кто-нибудь другой.

Его затошнило. Воздуху в комнате стало мало, а люди почему-то не собирались открывать окна. На мгновение Петре осознал, что́ происходит, и решил отказаться от следующего стакана, но чернявый у двери напоминал ему Антонио.

— Двадцать!

Сдаваться нельзя, чтобы его не осмеяли на глазах у Антонио. Публика всегда остается публикой, она не должна всего знать. «Артист должен держаться с достоинством», — говорил ему Антонио. Но вот странно: там уже не было Антонио, чернявый у двери оказался подростком, и он молчал. «Нельзя выставлять себя на посмешище», — снова послышался ему голос Антонио.

— Да, но Антонио умер! — произнес он вслух и засмеялся. И, так как люди не понимали, что он хотел сказать, Петре одним духом выпил еще стакан и продолжал: — Антонио был самый замечательный жонглер Европы. Он, он… он мог выпить за один присест сто стаканов вина!

Среди гостей пронесся шепот.

— Двадцать четыре тоже неплохо! — сказал отец жениха.

Голова стала тяжелая, точно каменная глыба, и клонилась на сторону. «Нет, — встрепенулся Петре. — Антонио разгуливал по городу, заложив руки за спину».

— Двадцать три!.. Двадцать четыре!

Барабан забарабанил марш, и кларнеты взяли такую ноту, что, казалось, вот-вот погаснут лампы. Жених хлопал в ладоши — это было как в школе, когда раздают награды и ученики аплодируют вместе с учителем. Савел позеленел, как мертвец.

— А теперь доброго вам здоровья и многие лета! — Петре взял в руки еще один стакан. — Чтобы дети у вас были хорошие! — сказал он и опорожнил его.

— Привет вам! — и он раскланялся. — Мы уходим, завтра у нас спектакль… Прошу нас извинить. Мы вас приветствуем! — сказал он и направился к двери, прямой, как шест, и мертвецки пьяный.