Думитру Попеску - Избранное

«Чтобы его расстреляли свои же? Приказ…»

Ристя начал петь — гнусаво, как поп. Не он говорил с Тони. Он только иногда появлялся, грызя подсолнухи. Теперь он засунул за ухо красный мак.

«Красивый я?»

Было жарко, очень жарко.

«Не человека я расстреляю. Человека все равно не существует».

«Он спас тебя…»

«Он выдал незаполненный чек».

«Подумай, Тони».

«Все ясно, ясно. Фашизм нельзя простить. Он фашист, посмотри в его глаза… Посмотри на село…»

«Ты расстреляешь человека…»

«Фашиста, не человека. Подумай о Ристе».

Константинеску тоже был в составе взвода. Что он скажет, если Тони не выстрелит? Скажет, что он предал Ристю и остальных еще тогда, на складе. «Почему Курт отпустил его?» — спросит теперь Константинеску и будет иметь на это право.

Но Константинеску спокойно шел, ни в чем его не подозревая. Он уже давно узнал, каким образом уцелел Тони, и не задавался никакими вопросами. Он не испытывал никаких сомнений относительно Курта. Курт был фашист, как всякий другой, быть может более дружески настроенный, если можно назвать дружбой его отношение к Ристе и к тем, с кем он играл в футбол. Ему и в голову не приходило, что Тони мог бы теперь вести себя с Куртом иначе, чем вел бы себя он, Константинеску, будь он на его месте.

Тони опять взглянул на Курта. Незаметно было, чтоб он трусил. Сейчас его безразличие означало уверенность: очевидно, он был убежден, что останется жив и что все это только фарс.

«Тебе нужен душевный покой… Иначе ты не обретешь самого себя… Не сможешь больше работать, не будешь больше самим собой…»

«Обрету самого себя, расстреляв его?»

«Дело не в том, что расстреляешь. Тут совсем другое…»

Тони с трудом переводил дух. Разве он устал? В нем боролись два человека. И помощи ждать было неоткуда. Нет, есть, он вспомнил об Адаме. Как говорил Адам? Землю надо очистить.

«Но он сохранил мне жизнь…»

«Разве тебе все равно, как жить? Можно жить только одним-единственным образом…»

Справа от него смеялся Ристя:

«Смотри не простудись, не спи ночью на холодной земле…»

«Они уничтожили село и платятся теперь за это, если, ты забыл, что произошло между вами…»

«Я не забыл… Не так я хотел с ним встретиться, не так…»

«Это приговор суда, а не идиотский приказ…»

Они дошли до места. Солдаты ожидали команды. Один из немцев заплакал. Он тоже был ослеплен? Слишком поздно, слишком поздно, всему есть предел… Тони увидел, что Курт закуривает сигарету. Напоминает ему? Ведь Курт не курит. Рука его не дрожала. Он пристально глядел на Тони.

— Дай мне сигарету, — попросил его Тони.

Курт подошел. Протянул ему сигарету и дал прикурить от своей.

Тони подал знак, раздался залп.

— С этим покончу я, — сказал он солдатам.

Они ушли.

— Побывал ты еще у девушек? — спросил Курт.

Стало быть, когда он хочет, у него есть воспоминания.

— Нет.

— Ну, я пойду, — сказал Курт, — чтоб не вызывать подозрений…

— Иди, — сказал Тони.

Курт двинулся к лесочку. Тогда Тони прицелился. Звук выстрела сильно отдался в его ушах. Он замер, вытянув вперед руку. Курт споткнулся и упал. Но не Тони спустил курок. Он обернулся и увидел Константинеску.

Перевод Д. Шполянской.

Второй день двенадцать человек копали, сменяя друг друга, и все-таки глубина ямы не превышала полутора метров. Земля была как камень: казалось, что если ударишь по ней острым концом кирки, то посыплются искры. Люди били по земле, точно по наковальне, пот струился у них по спине, по вискам, а горячее, как расплавленное сало, солнце стояло совсем близко и палило их. Пот обжигал почерневшие спины, но люди уже его не чувствовали: от такого долгого зноя кожа у них стала дубленая. Второй год стояла засуха, второе лето жгучее солнце вставало огромное, величиной с днище бочки, и не поднималось по небу, а катилось низко над землей, на несколько пядей выше дымовых труб. Огромное, огненное, оно не могло вырваться высоко в небо, как вырывалось когда-то, теперь оно ползло, и Севастица говорила, что оно раздутое, словно забрюхатело или его искусали пчелы.

Эти двенадцать человек, вконец измотанные, то и дело пили теплую воду — холодной не было ни в одном колодце, — пили теплую воду, чтоб освежиться, и ополаскивали лоб и грудь. Только Пэуникэ, выходя из ямы, когда его сменяли, не мылся. Он усаживался возле креста и тяжело отдувался, словно его одолели старость и одышка. Он отощал, стал плоским как доска, почернел, щеки ввалились так, что можно было пересчитать зубы. Черные глаза глубоко запали, ушли в тень, прячась от солнца, и устало поблескивали, как будто не спали все лето. Когда Пэуникэ стоял, его покачивало, хотя не было ни ветерка, одним словом, кожа да кости. И остальные одиннадцать были не лучше, на некоторых, более пожилых, тяжко было смотреть. Колючие, пыльные бороды еще больше старили и безобразили их. Они копали на кладбище, и казалось, сами вышли из земли, из царства мертвых. Пэуникэ глядел на них и думал, что они выглядят именно как ожившие мертвецы. Только одеты они были не как покойники: кроме кальсон, испещренных заплатами — красными, черными, какие попадались под руку женам, — на них ничего не было.