Элис Макдермот - Девятый час [litres]

Лучше бы в театр Форда пошел, посмеялись мы над иронией судьбы. Мы говорили, что от президента было бы больше проку, если бы молодой человек пошел вместо него в театр Форда [16] В театре Форда во время представления пьесы «Наш американский кузен» на президента Линкольна было совершено покушение, и на следующий день он скончался. .

Наш отец произнес: «Мой отец сказал своему: „Одну жизнь уже положили, чтобы спасти твою шкуру“. Он так и не простил себе этих жестоких слов».

Он сказал: «Все это было очень давно».

Пролистывая архивные материалы (черные газетные строчки типографской краской, так мило неровные), мы увидели на той же полосе: «САМОУБИЙЦА ПОДВЕРГ ОПАСНОСТИ СОСЕДЕЙ».

– Это про него, – сказал наш отец, когда мы ему это прочитали. – Про Джима, отца вашей матери. Выходит, все-таки самоубийство, – вздохнул он печально. – Самоубийство в семье. И добавил: – Слава Богу, ваша мать так и не узнала.

Мы вспомнили, как в детстве на нас шикали днем, мол, мама «засыпает свою меланхолию», как в доме появлялись монахини – заменяя Ту, Кого Нельзя Заменить, удерживая ее в мире живых. Удерживая для нас.

Поразительно, о скольком в те времена не говорили. Сколь многое, как казалось, было поставлено на карту.

– Ну, теперь правда вышла наружу, – сказал наш отец.

– Вам когда-нибудь доводилось носить кусачее старое пальто? – спросила нас сестра Жанна. – Из очень грубой шерсти и слишком тесное в рукавах? И бегать в нем трудно, потому что оно тянет вот тут и вот тут, а еще в бедрах. Вы его переросли, понимаете? Возможно, вы надеваете его по утрам, поскольку больше нечего носить, возможно, на дворе холодное темное утро, но потом высоко в небе поднимается солнце – даже в самый холодный и хмурый день оно все равно встает, понимаете? День за днем непременно встает солнце. И вот вы в старом кусачем пальто, и к трем часам, когда вы возвращаетесь домой из школы, солнечный свет и тепло словно гнут вас к земле, как огромная рука, а может, ударяют, как кувалда. Ваши плечи и спина согреваются, и под старым жестким пальто все тело начинает чесаться. Вы потеете, вам противно, жарко.

Она сгорбила плечи в темной сарже, демонстрируя наш дискомфорт, но улыбаясь из-под двурогого чепца. За спиной у нее, в раме окна столовой, – долгие тени золотого дня или сгущающиеся сумерки, скрип снега или весенние гроздья соцветий, а может быть, серый дождь.

– И что вы делаете, как только переступаете порог? – Поверх наших голов она указала на дверь кухни, и мы повернулись, будто могли увидеть самих себя, будто под действием ее слов мы вошли в дом, как входили всегда: рука на стеклянной круглой ручке, плечо задевает шелушащуюся краску. – А ведь я знаю, что вы сделаете! Сама так делала девочкой. Начнете извиваться, трястись и дергаться, пока не избавитесь от того старого пальто. Руки так быстро из рукавов выдернете, что они вывернутся наизнанку.

За крыльями-рогами белого чепца она закрыла глубоко посаженные глаза. Она подняла сжатые руки к подбородку (к округлому, выдающемуся подбородку с красным пятном розацеи, совсем как загар у возвращающегося с поля батрака) и сведенными домиком указательными пальцами коснулась маленького рта.

– Когда вы наконец сорвете с себя это старье, – сказала она, не открывая глаз, – воздух покажется вам таким же прохладным и нежным, как шелк, верно? Он будет как прикосновение прохладной воды к шее или запястьям. – Она снова открыла глаза, и мы увидели, что в них блестят слезы. – Это будет как простыни вашей мамы, что сушатся на веревке, например, после полудня осенью или весной, и, пока никто не смотрит, вы расхаживаете между ними. Даете ткани скользить по голове и по лицу и падать вам на спину, да? А потом поворачиваетесь и идете назад. Я видела, как вы это проделываете. Они так сладко пахнут. И они такие чистые.

Она рассмеялась, глаза у нее сияли.

– Вот как приятен воздух, когда вы скинули то старое пальто. – Она добавила: – Вот что вы почувствуете, когда попадете на небеса, понимаете? Для вас это будет еще очень не скоро, – пожалуйста, Боженька. Но очень скоро для вашей старой тетушки.

А потом тень скользнула по ее лицу, хотя она сидела спиной к свету из окна. Хотя откуда бы взяться тени? Кожа у нее словно стала серой, из глаз исчезли смешинки.

– Но не для меня, – сказала она. – Того облегчения мне не познать. Та красота не для меня. – Она вздохнула. – Я давным-давно утратила небеса.