Элис Макдермот - Девятый час [litres]

В тот день, когда она его похоронила, на кладбище поехали в катафалке мистера Шина. Энни, похоронный агент и сестра Сен-Савуар, кутавшаяся в свою черную накидку. Монахиня казалась высеченной из камня, глаза у нее запали, как у побежденного генерала.

Поражение окутывало их, пока они ехали по темным улицам. Ранним утром, в дождь и снег. Джим, пустая его оболочка, ехал с ними в кузове.

Чем был для Энни Бог до того горького утра? Отцом, опекуном, утешителем, царем. Но пока они ехали, Энни могла вспомнить лишь, как всю жизнь до того самого утра вымаливала, просила, пеклась только о Джиме. Молилась, чтобы он ей улыбнулся, чтобы пришел, когда она позовет. Пожалуйста, Господи, пусть он благополучно доберется в Нью-Йорк. Пожалуйста, Господи, пусть он ее встретит, когда она приедет за ним следом.

Пусть он встанет с кровати.

Все это как будто слилось в единую молитву ее замужней жизни: пусть он встанет с кровати, пойдет на работу, вернется домой – вернется домой с лицом повеселее, а не с этой его угрюмой гримасой, пожалуйста, Господи. Пожалуйста, Господи, пусть перестанет раздраженно раздувать ноздри, уходить в себя, стиснув кулаки, и зло бормотать под нос. Пусть расскажет ей о чем-нибудь, случившемся с ним сегодня, что не было бы оскорблением или обидой. Пусть отбросит презрение. Пусть сохранит работу. Пусть встанет с кровати и ради разнообразия придет в контору вовремя.

В то холодное утро кладбищенские деревья казались черными линиями, выгравированными морозом на стекле, земля щетинилась ледяными копьями травы. Гроб вынули из катафалка. Когда подготовят участок, Джима туда закопают. Она не спросила, где до тех пор будет лежать тело мужа. Благодаря помощи сестер денег у нее хватило только на это. Участок на Голгофе она прибережет для себя.

Она коснулась гроба, покрывшегося крупными каплями от растаявшего снега. Сестра Сен-Савуар повела над ним пузырьком со святой водой и прочитала молитву. Все трое: Энни, мистер Шин и монахиня – перекрестились, потом забрались назад в кабину, их одежда успела отсыреть.

Энни не держала зла на церковь: за полное унижений утро, холодную, неосвященную землю, отказ в похоронной мессе, даже за деньги, которые она потеряла на двойной могиле на Голгофе. Она прекрасно понимала: если отказ следовать правилам не повлечет за собой наказания, вообще никаких правил не будет. Как любая хорошая мать, церковь должна шлепать своих детей, когда они дурно себя ведут. Пусть наказание соответствует проступку.

Он убил себя, а заодно убил что-то в ней.

Кто мог бы просить снисхождения? Кто мог бы ожидать отпущения?

Сестра Сен-Савуар, конечно. Но у этой женщины – бездетной, упрямой, приближающейся к концу жизненного пути – было пылкое, неистовое сердце. Возможно, неистово жаждущее милосердия, неистово жаждущее признания во всех делах (эту ее черту Энни научилась любить, восхищаться ею), но в чем-то безумное. По пути домой с кладбища сестра Сен-Савуар сказала:

– Будь моя воля, церковь была бы иной.

И так, со смешком, она помогла им сбросить бремя того ужасного утра.

Но Энни никогда не винила церковь.

Скорее уж память об оставшихся без ответа молитвах – таких простых и незамысловатых – сделала ее осторожнее в вере, осмотрительнее в желаниях.

Как часто она молила: пусть он встанет с кровати! – пока варила яйца и готовила ему чай и бежала в тихую спальню, чтобы снова его позвать. И ненавидела собственное отчаяние. Собственную беспомощность. Ненавидела, что серость его дурного настроения и алые вспышки его гнева заслоняют от нее простые радости, какие дарила им жизнь, своего рода рай в сравнении с тем, что они оставили на родине, – в городе кипела жизнь, у него была хорошая работа, они имели собственную опрятную квартиру, а летом должен был родиться ребенок.

Пусть он встанет и начнет что-то делать, молилась она, уворачиваясь от его руки, показавшейся из-под одеяла, которое он натянул на голову. Или иногда сдавалась (она и это тоже делала), уступая роскоши того, во что он хотел верить: время принадлежит им одним, они могут делать что пожелают.

Теперь, стоя у кухонного окна, всматриваясь в дно двора-колодца, где за стеной дождя словно извивалась черная свалка, она топнула ногой и испытала прежнее раздражение, которое вернулось самым ярким воспоминанием ее замужней жизни. «Джимми, вставай!»

Лишь собственное бледное лицо смотрело на нее из серого стекла.

Даже его призрак невозможно расшевелить.