Инна Хаимова - На полпути к себе...

Атмосфера веселья, какой-то показной праздничности, проникая в «будуар» Рождественской, подчеркивалась звоном рюмок.

Евгения Петровна занимала квадратную двадцатиметровую комнату с двумя низкими окошечками, выходившими на улицу. Часть комнаты, где находились деревянная кровать (редкость в то время) и тумбочка, была отгорожена платяным шкафом и ширмой. Это и называлось «будуаром». Выпадали дни, когда Рождественская, свободная от вечерней работы, приводила гостя домой часов в девять вечера. Тогда его видели не только жильцы дома, которые собирались вечерами на лавочке и беседовали, лузгая семечки, но и детвора, носившаяся по двору.

Рождественской, как и многим женщинам, которым перевалило за тридцать, казалось, что жизнь уходит, а хорошего так ничего еще и не произошло, она так и не прибилась к берегу. А ей очень хотелось устроить свою судьбу. Хотелось беспокойства о близком человеке и его внимания, а может быть, даже ссор, но своих, семейных… Ведь и из этого складывается женская доля.

Ее большой сын — Курбаши, равнодушный ко всему, гостей матери тоже не замечал. Чаще всего он их не видел — они приходили поздно и ранним утром уходили, — он спал. Вообще гости надолго у нее не задерживались… Может быть, потому, что Евгения Петровна как-то сразу навязывала «ухажеру» свою жизнь и своего недоразвитого сына…

Был обычный довольно прохладный летний вечер. Дети носились по двору, играя во «флажки». То была игра на скорость и находчивость. Территория переднего двора делилась на две половины. В двух противоположных концах двора очерчивалось по небольшому кругу. В каждый круг клали камешек, считавшийся «флажком». Цель игры заключалась в том, чтобы достичь чужого круга, схватить заветный «флажок» и принести его на свою половину. Сделать это было не так-то просто — все хорошо бегали. Причем, если до кого-нибудь дотрагивались рукой — «пятнали» его, он считался взятым в плен. И тогда надо было схватить не только камешек, но и выручать своего товарища по игре.

В тот раз ребята носились по двору и не заметили, как Рождественская с гордо поднятой головой, не обращая на них внимания, вдруг приблизилась к «флажку», к которому в это время мчался Симка.

Рождественская держала под руку мужчину, который солидно шествовал рядом с ней. Невысокого роста, в сером шевиотовом костюме, в лихо заломленной велюровой шляпе с большими полями, мужчина что-то говорил, Евгения Петровна, вся внимание, шла, не глядя под ноги.

Юна считалась Симкиным адъютантом и с готовностью выполняла все распоряжения. Она бежала чуть поодаль от него, стараясь отвлечь внимание на себя. Еще шаг — и Симка уже было нагнулся, чтобы схватить «флажок», но Евгения Петровна в этот момент наступила на камешек. Тогда Симка медленно выпрямился и с кривой своей усмешечкой, как бы невзначай, четко произнес:

— Шлюха!

Юна, оказавшаяся возле Симки, уже слышала несколько дней назад от него это слово, знала, что оно оскорбительно. И все же громко выкрикнула трижды вслед за заводилой:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Дети восприняли это как призыв, бросили игру и начали вторить ей:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Рождественская уже почти дошла до подвала, когда на нее обрушился шквал детских голосов. Она недоуменно захлопала ресницами, и черные струйки, оставляя бороздки на алых щеках, побежали к подбородку. Евгения Петровна смотрела на Юну и только тихо повторяла:

— Юночка, как же ты можешь?! Ну как же ты можешь?!

Паня, как всегда вечерами, сидела на лавочке. Она вскочила, схватила Юну за руку и потащила ее в подвал.

— Сволочь, сволочь! — выскакивало из ее почти беззубого рта.

Юна не сопротивлялась — спускалась за Паней, детской интуицией чувствуя, что случилось что-то непоправимое, раз уж Паня назвала ее «сволочь». А та тащила Юну, не переставая приговаривать:

— Вырасти. Ишь ругается — «шлюха»! Женька пианину учит. Она шлюха. Вот сволочь окаянная! Кровать дала, ейным столом ешь!

Дворничиха тут же, на кухне, бельевой веревкой выпорола Юну. Хотя девочка и подвывала при каждом ударе, но все ж они вызывали меньше страха, чем Панино «сволочь».

Рождественская пыталась заступиться за Юну.

— Прасковья Яковлевна, — говорила она, — девочка же неосознанно. Ее научили. Ребенок. Ох господи, вот Фрося-то расстроится…

— Ничего, — отвечала ей Паня. — Наука будет ей. Поймет.

Но Фросе, в тот вечер занятой на очередном дежурстве, ни когда она вернулась домой, ни потом никто ничего не сказал! Для Юны это была первая и последняя порка в ее жизни.