Павел Мейлахс - Жизнь великого писателя

— «Жиллетт» для жесткой щетины, — объявил у окошечка самый бойкий из них тоном, не допускающим возражений.

И пошли всей небритой кодлой — бриться, вероятно, одним «жиллетом». И щетина наверняка у них у всех жесткая. Такие мягкую носить не будут. И не мечтайте.

Какие-то напряги с утра пораньше. Блин, хоть на улицу не выходи. Он, собственно, уже пожалел, что вышел. Но иногда надо выходить.

Глаза у него становились все бездоннее.

Писатель вспомнил, что не купил селедки, а ведь выходил и за ней тоже. Он разволновался. Как же он без селедки? Картошку с вечера отварил, а селедки нету. Пришлось тащиться до селедки.

Опять страдания в очереди.

Наконец красивая, вульгарная девка в ответ на его потные стольники отдала ему бело-прозрачный тугой пластмассовый диск с селедкой.

Хвала создателю, всё! Делать в открытом пространстве ему больше нечего.

В родном дворе дети играли в футбол. Что-то вроде зова предков отозвалось в писателе, как-то засвербело. Пожалуй, в этот момент он хотел быть одним из этих детей.

Добрался до своего четвертого этажа, — как бабка, с двумя остановками на площадке.

«Вот раньше нормальное слово было —„харакири“, — отдуваясь, думал писатель — а теперь все умные стали, говорят „сэппуку“. Будто харакири им мало. И, кстати, куда делся Хиль? Кобзон все кобзонит, а где Хиль?»

Дома наконец отдышался.

Что-то нервы ни к черту стали. Даже руки подрагивали. Всего-то в кафе был и в аптеке, а ощущение — как будто два часа на почте скандалил.

И взмок весь.

За каким-то лешим включил телевизор. Там какая-то лярва детским капризным голоском пела о любви, иногда переходя на сладострастный шепот. Не верьте ей, люди. Врет она все.

«Сиськи выставила, и что с того? Они как-то на вокальные данные влияют? Вот всяким шалавам — все, а по-настоящему порядочному человеку, например мне, — хрен», — думал великий писатель.

«Ни блондинок теперь, ни брюнеток. Все крашеные».

Потом запела другая… Ну да ладно, эта еще ничего… И выключил ящик.

Когда-то он мечтал получить Нобелевскую премию. Потом мечтал, чтобы ему ее дали, а он бы со скандалом отказался; по всем радиостанциям мира разнесся бы его срывающийся тенорок. Потом бросил мечтать.

Но писатель не бросил мечтать, что когда-нибудь у него возьмут интервью. Не какую-нибудь интервьюшку, а интервью в одной из самых солидных и читаемых газет, которое тут же переведут и перепечатают. Он будет проповедовать добро и здравый смысл. Да, добро и здравый смысл. И все увидят, что он не какой-то вечно огрызающийся хрычовник, а… И сказать-то неудобно… В общем, очень хороший.

Люди воюют, взрывают, вообще нехорошо себя ведут только потому, что у них, ослепленных страстями, нет времени задуматься. Сесть и без спешки, без всегдашней своей суеты подумать. Тогда они точно пришли бы к выводу, что лежать в засаде в джунглях, под багровеющими небесами, сжимая калашников, куда как глупо и утомительно; не в пример лучше, встав с первыми лучами солнца, пойти посмотреть, с миром в душе, на любовно посаженный своими руками сельдерей. Или там, вместо того чтобы рассекать по ночным клубам, беситься, насаживать телок и сосать через ноздревую соломинку кокаин, несравненно лучше тихо провести вечер у камина с томиком Сенеки…

И нечего мне лепить тут про какие-то «о вкусах не спорят»! Дело тут ни в каких не во «вкусах», а в элементарном здравом смысле!

(Писатель никогда не применял ничего из этого к своей собственной жизни. Верно, он очень бы удивился, если бы ему предложили, например, вместо водки «Флагман» от души напиться чистой ключевой водой.)

Да он и президенту не отказал бы в совете. Их бы показали вместе. Писатель был бы отстранен и скромен, а президент — просветлен.

Час-другой писатель полежал, стараясь ни о чем не думать (кабы такое было возможно). Належавшись, встал, кряхтя, и, на всякий случай матерясь, поплелся к своему компьютеру немножко поиграть.

Глаза у него стали еще бездоннее.

Быстро, резво мочканул несколько сволочей. Поползав по джунглям, обнаружил небольшой барак, опять-таки полный вооруженных ублюдков. Барак он лихо забросал гранатами, а кто выскакивал — тут же срезал из ручного пулемета. Пусть знают, падлы… Писатель мычал от мстительного сладострастия. Напоследок — из гранатомета в самое окно, и еще раз, чтобы быть уверенным. Выскочил из джунглей — в барак, но у самого входа был застигнут пулеметом, задело, еле успел заскочить. В бараке уже никого не было. Чисто. Подлечился, подзарядился. Что ж, можно и передохнуть.