Павел Мейлахс - Отдых в Греции

Природа — последнее прибежище того, кого обманули люди. В стихах создан настоящий культ природы. Байрон о природе. Тютчев о природе. Бунин о природе. Я-то знаю, откуда взялась эта фанатичная любовь к природе. Потому что деваться некуда. Не к добру это, когда человек слишком любит природу. Знаю по себе. Чем дальше, тем лютей я ее люблю.

Что высоко перед людьми, то мерзко перед природой. Бултыхаешься, бултыхаешься среди людей и не видишь природу. Потом остаешься наедине с ней. И все так же не видишь ее, все так же не видишь. Проходят дни. И вдруг наступает момент, когда ты…

Случаются и темные периоды. Основная трудность — просто переживать их и не слушать, что нашептывает тебе бес. Не дергайся. Тебе некуда улучшать свою жизнь. Некуда. Если б было куда, так давно бы уже улучшил. Вот разбить ее, сломать — это ты можешь, думая при этом, что ты не ломаешь, а строишь. Жизнь есть жизнь. Оставь всякую надежду. Эту фразу можно с тем же успехом повесить и у входа в рай — и будет все равно страшно. Когда у тебя нет надежды — это всегда страшно, неважно, где ты живешь, хоть бы даже и в раю. Потому что человек не может жить без надежды. Не может, но, однако, живет. У меня нет надежды, но я живу. И утешаю себя тем, что, в конце концов, все, что со мной происходит, — это всего лишь жизнь, не больше.

Не бойся, это всего лишь жизнь.

Я стал настолько последовательным в своем неприятии жизни, что оно стало похожим на приятие.

Все бегаешь, бегаешь от доживания, ты еще страстно хочешь жить, но не получается, и наконец смертельно устаешь, и капитулируешь: будь что будет. Я согласен доживать. Акт о безоговорочной капитуляции подписан.

Интересно: мудрость и усталость — это одно и то же или разное?

Я живу среди первичных категорий. Потому что я отбился от стада. Человек не может жить вне стада. Можно как угодно долго спорить о природе человека, но что он животное стадное — в этом у меня нет никаких сомнений. С точки зрения зоолога — это ненормально, когда человек живет один. А я живу. И не только я, так живут многие, этой зоологически ненормальной жизнью.

Первичные категории. Жизнь смерть красота страх восторг боль водка бабы. Мое мышление прямо-таки засорено такими эпитетами, как (а это именно эпитеты, хоть и имена существительные): Вечность, Космос, Ничто и т. д. Они возникают совершенно естественно у человека, живущего вообще (т. е. вне стада), даже если он не склонен к мистицизму. Обесценив «дела людские», мне поневоле пришлось жить среди этих первичностей. Я живу на границе между Жизнью и Смертью. Я — как раз на их точной границе. На одной стороне — бездна, на другой — вечный свет. Мрак — Свет. Глубина — Высота. Самое смешное, что этих людей, живущих на границе, целая пропасть. Для людей «дела людские» значат все меньше и меньше. А других дел у них нет.

Оставьте человека одного на зимовье в лесу, а когда навестите его в апреле, он начнет толковать вам о Сущностях. От многих философий, которые я читал, так и веет психопатологией одиночества. Одно огромное одиночество я вижу в этих книгах, их авторы, похоже, замучены, задушены хроническим, на десятилетия, одиночеством.

Очень долго я воздвигал внутренний мир в противовес внешнему; но внутри оказалась пустыня. Я нанял охрану от рэкетиров, а охрана оказалась хуже, чем сами рэкетиры. Лучше страдать от внешнего мира, чем от внутреннего, — мне кажется, это главное, что я понял в жизни, хотя, подозреваю, слишком поздно. Мой нигилизм по отношению к ней так велик, что умственными построениями здесь не отделаешься. Аскеты просто сглупили. Или струсили. С испугу прописали рецепт (уход от мира), который хуже самой болезни. Внешний мир лучше, чем внутренний. Поясню. Внешний мир — болезненнее, а внутренний — опаснее. Удар локтем об угол болезненнее, чем цирроз. Они перепутали две эти вещи и многих сбили с толку своей кажущейся логичностью. И, самое главное, — сбили с толку меня, черт бы их побрал. В то время, в молодости, когда все учатся жить, я жить разучивался (после детства, когда человек, по-видимому, не может не жить). И теперь, вместо прекрасного мира, передо мной лишь призраки и отражения его. Так мне и суждено будет скитаться по призракам до самого конца.

Я следовал в жизни двум имиджам. Сначала послушный, хороший, умненький мальчик. Потом подросток с дурными наклонностями, ставший непослушным в той же мере, в какой раньше он был послушным; подросток плавно перетек в проклятого поэта. Это был второй имидж. Теперь я примериваю на себя третий имидж — имидж умудренного философа, этакого царя Соломона. Но с этим имиджем не клеится. Я, к сожалению, понял, что это не более чем имидж, то есть еще одна защита от космического холода мира. Имидж говорит тебе, что думать, что чувствовать, как поступать. Но человеку, который пришел к отрицанию любого имиджа за его серийность и, в конечном счете, фальшь, живется трудно. Никто и ничто не говорит ему, как поступать, а главное, — что думать и что чувствовать. Голый мир вокруг, голые люди, голый я. И я, не санкционированный никем и ничем, думаю, что думаю, чувствую, что чувствую, поступаю, как поступаю. Что не на кого свалить и что нет никакой санкции извне, а лучше бы свыше, — к этому я уже давно привык, но даже спрятаться не в кого, не получается эстетизировать себя, потому что эстетизация — это подгон себя под какой-то канон, а каноны-то я и отверг. Хотя, может быть, до конца отвергнуть их просто невозможно. И, может быть, в этом мое спасение.