Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

Акинфий Иванович оглянулся. Палатки и четыре рюкзака оставались на том же месте, где прежде. Он подошел к костру, сел на землю, устроился поудобнее, закрыл глаза и замер.

Шло время. Акинфий Иванович все так же сидел в одиночестве у костра, изредка меняя позу.

Прошел примерно час, и над поляной подул ветер — резкий и свежий, пахнущий электричеством. На несколько секунд стало по-настоящему холодно. Потом ветер стих. Акинфий Иванович открыл глаза и обернулся.

На месте палаток и рюкзаков теперь была только трава, совершенно девственная и непримятая. Правда, в одном месте несколько стеблей были оборваны у самой земли — словно здесь прошел пасущийся бык.

Подхватив маску сварщика и фонарь, Акинфий Иванович пошел к скале с рогами. Ее боковую часть скрывали заросли кустов, сквозь которые он продрался с видимым неудовольствием. Оказавшись у каменной стены, он направил на нее луч.

Скалу покрывали царапины, похожие на бесконечный тюремный календарь: ряды вертикальных линий, перечеркнутые горизонтальными полосами.

Странным в этом календаре было то, что недели в нем имели разную продолжительность — то пара дней, то четыре, то пять, то вся дюжина.

Акинфий Иванович положил фонарь и маску на землю, вынул красивый изогнутый нож с рукоятью из рога и принялся царапать камень его острием. На камне появились четыре свежие вертикальные черты. Акинфий Иванович несколько секунд глядел на них, а потом провел мощную горизонтальную борозду наперерез — с такой силой, что с камня сорвались искры.

— Молодые, а долго сегодня, — прошептал он. — Наверно этот, из телевизора, наследил малек…

В скале был низкий грот, или большая ниша, достаточная, чтобы укрыться во время дождя. Акинфий Иванович присел рядом на корточки. Первым делом он спрятал внутри маску сварщика. Затем вытащил из ниши что-то громоздкое, завернутое в полиэтилен. Развернув пленку, он высвободил из нее большой складной велосипед, за минуту привел его в рабочее состояние и приладил на руль свой фонарь. Аккуратно свернув полиэтилен, он спрятал его в гроте рядом с маской и, подняв велосипед так, чтобы не цеплять за кусты, вернулся на поляну.

Костер уже почти догорел — в пепле мерцало несколько красных линий, похожих на древнюю клинопись. Акинфий Иванович с серьезным достоинством поклонился скале с рогами, подошел к костру и помочился на него, гася последние угли.

Потом он вытащил из кармана брезентовой ветровки наушники, размотал провод и воткнул черные капельки в уши.

Почтительно подняв велосипед за рога, он перекинул ногу через раму и оглядел поляну. Никаких следов человека на ней не было. Осталось только выжженное черное пятно в траве — но оно, если разобраться, вовсе не было следом человека. Оно было следом огня.

Акинфий Иванович легко оттолкнулся от земли, проехал сквозь подобие каменных ворот и, чертя перед собой сложные узоры светом, покатил вниз.

Вокруг не осталось никого, никого вообще — только звезды и камни. Стесняться было нечего, и Акинфий Иванович начал громко и фальшиво подпевать своей скрытой от мира музыке:

— Же деманде а ла лу-у-уне… Си ту вале анкор демва… [4] см. примечание к эпиграфу.

«Начало двадцатого века. Человек с длинными волнистыми волосами, усами и бородкой сидит за письменным столом, заваленным рукописями и газетами, и вглядывается в серое питерское утро за окном.

Утро, что и говорить, гнусное — сквозь туман просвечивает какая-то слоисто-древняя болотная мерзость. Так, во всяком случае, мерещится человеку с длинными волосами.

Ему немного стыдно за безобразия, учиненные в пьяном виде день, два и три дня назад (событий было много, можно выбирать на любой вкус), и особенно неприятно думать об одной восторженной и доверчивой курсистке, которая согласилась пойти с ним в ресторанный кабинет слушать сокровенно-солнечное . Память об остальном как обрезана…

Не заявился бы теперь, чего доброго, в гости ее братец — если он, не дай бог, есть. Еще начнет палить из револьвера прямо с порога. Впрочем, вряд ли. Если что и было в кабинете, скорей всего промолчит, постыдится.

Вдобавок тревожат запутанные денежные дела. И воспоминания, неприятные, очень скверные воспоминания, всегда поднимающиеся в душе именно в такую слабую минуту.

Человек с длинными волосами, если честно, изрядно мерзок сам себе. Он отхлебывает кофия, щурится и стонет — настолько непригляден собственный образ.