Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

Человек остался один. Лицо его точно медленно опустилось в темную яму. В черноту.

Рано утром он судорожно открывал окно. Железная ржавая рама начиналась от пола и шла почти до потолка. В лицо пахнул сырой утренний холод. Человек покачивался, держался за железный крюк оконной рамы, потирал грудь. Восход походил на подкалённую, пытающуюся взлететь птицу с гигантскими уставшими крыльями во весь горизонт… Человек закрыл глаза, стал отцеплять, сколупывать с руки часы. Браслет часов никак не отцеплялся. Человек торопился, сдирал… Потом шагнул в пустоту за окном.

С разорвавшимся раскрытым сердцем летел к земле, вмещая всё, переворачиваясь, как плаха.

Почти тотчас же открылась дверь, в комнату вошла женщина. В лицо ей сильно потянуло сквозняком. Сразу же увидела часы. Часы покачивались на браслете, на железном крюке оконной рамы… Женщина кинулась, глянула из окна… Человек лежал далеко внизу, точно разорвав землю.

К лежащему со всех сторон быстро подходили люди. Маленькие, вертикальные, испуганные. Склонялись к нему. Затем задирали головы, водили взглядом по зданию. Пытались разглядеть, понять. А где-то там, высоко, в одной из комнат, уже ходила, вскрикивала женщина. По-звериному кричала. И обрывала крик. Кричала и словно перехватывала крик ладошками. Точно боялась нарушить покой в общежитии, получить от людей замечание…

Как оказалось, Дылдов приехал раньше времени, раньше всех.

Какой-то компактной закрытостью крематорий напоминал англиканскую церковь, где преобладает дух голых стен и цемента. Даже намеков на какие-то там окна (излишества) на здании не было. Почему-то назойливо вспоминался корифей детской литературы, любимец всей детворы Советского Союза, притом не одного поколения. Его личное посещение крематория. Не этого, конечно, а – первого отечественного, в 20-е годы открытого в Москве. (Об этом Дылдов с изумлением прочитал в дневниках самого корифея, которые были опубликованы в одном толстом журнале уже в наши дни.) Компания московских интеллектуалов (заметим, не дворников, не слесарей, не кучеров – интеллектуалов!) после ресторана, веселая, со всеми своими подругами приехала в этот открывшийся крематорий. Приехала, так сказать, разрезать ленточку. Каким-то образом (не иначе, как за мзду) пробилась к самому интересному, захватывающему – к процессу. И вот стоят человек десять поэтов, писателей, критиков, стоят их бля… в количестве четырех штук, и все эти мужчины и женщины с интересом наблюдают, как в печи, в гудящем пламени корёжит, дергает, выламывает и подкидывает тело несчастного покойного. И больше всех веселится наш длинный, как верста, автор Тоши и Кокоши, наш будущий корифей…

Дылдов с отвращением затер ногой окурок в тротуар… Потом поднялся на крыльцо, вошел в здание.

…Очень рыжий мужчина лежал в гробу, как расчихвощенный мертвый петушиный бой. И возле этого, точно жестоко перевернутого, зрелища растерянно стояли его родные и сослуживцы. Взахлёб плакал, видимо, брат покойного. На его весело жующую мордочку дельфина, никак не соответствующую моменту, было невыносимо смотреть.

Дылдов продвигался вдоль стены ритуального зала. Грозди лампионов, висящих у потолка, воспринимались вроде засурдиненных труб архангелов, перешедших на скорбную тихую музыку.

Распорядительница в жакете, с жесткими фалдами, как хвост у стрижа, неторопливо ходила, указывала карандашом. Два ее помощника сначала склонялись перед ней, затем корректно, с уклоном головы, уходили в разные стороны.

Внезапно гроб с покойником дернулся и поехал. Поехал к противоположной стене. Как тележные колеса, скрежетали, стукались несмазанные колесики транспортерной ленты. Стараясь перекрыть их шум громким голосом, распорядительница уже объявляла: «Дорогие товарищи! Просим принять наши искренние соболезнования. Траурный ритуал окончен. Доброго вам пути!»

Гроб, все так же скрежеща и постукивая, влез в раскрывшуюся черную дыру и точно разом провалился. Лампионы прибавили просветленного Шопена. А провожающие застыли. Точно брошенные на железной дороге. Брошенные ушедшим поездом. Потом поспешно пошли из зала. Распорядительница опять таскала за собой стрижйный хвост, сверялась со списком, указывала корректным головам карандашиком, и те уклонисто уходили от нее, чтобы организовать выезд нового покойника в зал.

И он выехал в раскрытом гробу! На этот раз толстый мужик лет сорока пяти. Волосы у него лежали на лбу вроде кучерявой кольчужки. Выехал из другой дверцы, противоположной. Прокатил, потрясываясь, за невысокую отгородку и остановился.