Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

Но когда подали жаркое, поверх застолья вдруг вынырнул похабный анекдот. И рассказывала его эта самая певичка. Эта Рысюкова. Называла всё своими именами. Причем проделывала это с веселой, роковой какой-то наивностью кобелька, который постоянно, прямо посреди людей, оседлывает своих сучек… Кропин замер. А бабенка продолжала все выше и выше, что называется, задирать подол. Это был, видимо, постоянный, накатанный номер артистки для этого дома. Этакий смакуемый всеми матерщинный эксгибиционистский акт. И все приглашающе смеялись. Заглядывали Кропину в глаза. Мол, как? Что скажешь? Здорово? Однако Кропин сидел красный, злой, не знал, куда смотреть…

Не унимался, постоянно нашептывал сосед. И тоже все нехорошее, отвратное об окружающих. «Вон ту видите? Третью с краю? Угу. Муж-импотент. Сама пациентка сексопатолога. Угу. Он обучает ее оргазму. Сестра есть. Вон. Угу. Эта – нимфоманка. Точнее – спортивный мессалинизм. Коллекционирование партнеров. Угу. Записываются ею в специальную тетрадь. Как бы ее книга отзывов о них. Поговаривают, уже перевалило за двести. Партнеров. Днем разгуливает по дому голая. Угу. Вы еще не удосужились зрить?» Кропин удосужился, вчера, утром, однако вскричал:

– Да вы-то – кто?! Вы-то кто здесь?!

– Брат. Вон того. Угу.

«Вон тот» был хозяин дома. Муж умершей Левиной. Отец именинника. Еще недавно вдовец безутешный… сейчас изучающий у себя под мышками двух, сказать так, племянниц. Двух веселых куколок…

– Зачем же вы тогда мне всё это рассказываете? – зло недоумевал Кропин. – Зачем?!

– А-а! – хитро засмеялся сосед. Длинноголовый, лысый. Он казался пьяненьким. Однако тут же, точно ударив себя по затылку, объяснил все четко, трезво: – Обидно, уважаемый. Обидно. В таких семьях всегда так: на одного гения – сотня придурков. Угу. Присосавшихся придурков. И сосут они его. Сосут. Пока не высосут. Так и произошло. Угу.

– И кто же… этот гений?

– В могиле который. Вернее, которая. В могиле. Которую вы – не застали. Угу. А остальные вот, перед вами. Веселятся. Угу.

– Чего же теперь с ними станет? – строго спросил Кропин. Тоже слегка подкосевший.

– А ничего. Половину пересажают. Остальные – по миру. Угу.

Кропин задумался. Однако один за другим следовали тосты. Тосты-команды. Несколько растянутые в начале. Но, как сельские бичи, стегающие в конце. После чего все стадо вскакивало и начинался большой перезвон бокалов и рюмок над столом. (Один, правда, не вскакивал. Был как-то отдельно от всех. Рюмка у него, стремясь ко рту, сильно трепалась. Вроде геликоптера.) И снова звучали тосты-команды (славили всех подряд, даже Кропина), и опять все вскакивали и ужасно озорничали над столом, умудряясь бокалы и рюмки как-то не разбивать. (Рюмка у алкаша уже летала. Свободная, без привязи.) Но постепенно перезвон бокалов становился умеренным, без вскакиваний, доверительным. Уже между соседями, как бы следуя через раз. (Рюмка перед алкашом бездействовала. Как внезапное развившееся его косоглазие.)

Гулянка, как и все гулянки в мире, казалось, теряла направленность, контроль, но кем-то, наверное, все же управлялась. К пианино на вертящийся стульчик стала усаживаться полная гладкая дама. С усиками. Как у тюленя. Раскрыла ноты и пошла хлопать руками по клавишам. Все сразу подхватили, запели. Дама-тюлень поворачивалась к поющим, сама пела, усики ее черно лоснились, руки хлопали еще пуще, и, одобренные таким вниманием, вдохновленные им, все начали орать что есть мочи, и Кропин громче всех:

После пения, долго отходя от него, Кропин только отирался платком. (Зачем, собственно, орал?) Неожиданно увидел Веронику Калюжную. (Что за чертовщина! Не было же ее за столом!) Вероника склонялась к имениннику, что-то ему говорила. Даже гладила по голове. Гладила его гренок! (Вот это да-а!) С большим ухом Кропин разом придвинулся к соседу. Сосед с готовностью забубнил: «Змея. Подколодная. Угу. Подмяла в университете всю кафедру марксизма-ленинизма. Хотя сама только с кандидатской. Но – в фаворитках у башибузука. Угу. Все пляшут под ее дудку. Здесь, в доме, бьется насмерть с отчимом. Угу. Как ни странно, любит Сашку. Именинника. Сводного брата. Вместе с матерью женила его. И в карьере тащит. Директор ЖБЗ. Хотя дундук, каких свет не видывал. Угу».

Ничего не подозревая, «дундук» блаженно улыбался, свесив гренок, пока сестра продвигалась дальше. «Теперь смотрите, смотрите, – где сядет!» – толкал сосед. Калюжная села прямо напротив своего отчима. «Племянницы» засмущались, в неуверенности начали освобождаться от рук «дяди». Однако Вероника посидела немного, поваляла еду вилкой – и ушла. Точно не найдя в ней, еде, ничего интересного. Бокал с вином тоже остался нетронутым. Отчим нервно похохатывал, освобождаясь от напряжения. С большими скулами, походил на седло. (Однако Достоевский бы явно отдыхал в этом доме.) Кропин старался не смотреть на мужа Левиной. На неутешного вдовца. Тот же, наоборот, – как давно разоблаченный, более того, при Левиной отсидевший весь срок в этом доме от звонка до звонка, – всё время что-то кричал Кропину с конца стола. Всё пытался узнать, как там наша столица, не провалилась ли еще в тартарары. А, товарищ Кропин? Лоснящееся «седло» его потрясывалось от смеха.