Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

Ивановна начала было говорить заготовленные слова, но Дмитрий Алексеевич повернулся… и вдруг присел к девочке, к внучке ее. Рассматривал ангельское личико во все глаза. Точно увидел девочку впервые. Точно привезли ее к нему, как к деду, как родную. «Что, Элечка, домой хочешь? К маме с папой? Соскучилась?» «Да», – прошептала девочка, застенчиво опустив глаза. И также, какЖогин всегда делал, старик вывернул ей из кулака большую конфету. Фокусом. «Спасибо», – взяла конфету Эля. Щеки ее были как две вишенки. Кропин осторожно поцеловал их. Потом держал в руках руку Елизаветы Ивановны и, не давая ей говорить, заверял, что всё понял, что приедет в августе, как сказал, что телеграмму даст и крышки для банок непременно привезет, не забудет, не волнуйтесь… Тоже поцеловал. В ответ старуха охватила его шею, стала подпрыгивать и неудержимо целовать. Но он уже теснил ее к раскрытой машине. Следом подсадил внучку и захлопнул дверцу. «Волга» с места бросилась вперед. В заднем окне махались две руки. Большая и маленькая. Чувствуя всю остроту, всю предрешенную безысходность прощания, разлуки, Кропин, не сдерживаясь, плакал, тоже махал им. Шептал: «Сентиментальный старик! Глупый, сентиментальный старик!»

В Новосибирске, когда спускался из вагона на перрон, у чемодана оторвалась ручка. С одного краю. Чемодан сразу стал беспомощным. Так же как и Кропин. С Дмитрием Алексеевичем прощались попутчики, похлопывали по плечам, он безотчетно кивал и все стоял над чемоданом, не зная, что делать.

Поволок в конце концов как есть – за полуоторвавшуюся ручку. Спускаясь по лестнице в туннель, старался шмякать чемодан о ступени помягче.

Внутри новосибирский вокзал был как пасека. Как раскинувшаяся пасека под высоким небом. С везущимся чемоданом Кропин продвигался вдоль деревянных диванов с пчелино-слипшимися вялыми конгломератами людей, от которых изредка отрывались, жужжали и проносились мимо отдельные, что называется, особи. Кропин совался на освободившееся местечко, но ему говорили строго – занято! Ага. Ясно. Извините. Дальше увозил чемодан.

В уши лез пристанционный тарабарский голос. Вернее даже – вольный перевод его. Граждане пассажиры! Ага. Ясно. Десятый путь! Понятно. По-ез-д! Что вы говорите? Ту-ту! Дошло? Чего сидите-то? Олухи! Чешите! Голос был как болтающийся под потолком стропальщик. Из породы громогласных архангелов. Мгновенно сдернувшись (со скамьи), два пассажира чуть не пришибли Кропина чемоданами и даже, зацепив, поволокли его чемодан за собой, но, изловчившись, Кропин от них чемодан вырвал, отнял – и тут же сел на освободившееся место. В обнимку с чемоданом. A-а! Никто теперь не скажет «занято». Шалите! Завоевано у всех на глазах!

Сидел, откинутый на спинку скамьи, опустошенный.

Нужно было закомпостировать билет. Немного погодя поднялся, опять поволокся с чемоданом. Что сказать, отец? «Занято», что ли? Махнул рукой. Зачем вообще, собственно, садился? Сверху вновь задолбил пристанционный. Опять призывающий куда-то бежать.

Стоял в длинной очереди к одной из билетных касс. Чемодан сдал в камеру хранения на первом этаже. Прямо так, с полуоторванной ручкой. С большим ворчанием взяли. Надо бы багажные ремни, что ли, поискать. Может, продают тут где.

Впереди Кропина, человека через три, стоял тоже старик. Низенький, большеголовый. С коком на голове – как с перегорелой проволокой. Когда дошла очередь, он начал искать по карманам деньги. Так же судорожно доставал их из бумажника. Сунул, наконец, под стекло. Заслонял коком всё, что за стеклом. На цыпочки вставал, учащенно дышал. Целое событие, оказывается, – покупка билета на поезд. Из кассы ему что-то сказали. А? Что? Повторите, пожалуйста. В репродукторе зло заколотилась картошка. Опять начал судорожно выворачивать всё из бумажника. Теперь уже мелочь. Близоруко, трясущимися руками набирал ее на подоконничке. Толкал, толкал опять за стекло. И снова тянется, лапками цепляясь за подоконник. Ему выкинули билеты со сдачей бумажками. Отошел и сразу на билеты уставился. Ничего не мог понять в них. Кок стоял, как электростанция. Хотел было обратно… А! Сунул всё в задний карман брюк, пошел, отираясь платком. Событие. Да, событие, черт бы его задрал совсем!

Подошла очередь Кропина, и он начал точно так же, как старик с коком, судорожно шарить по карманам, напрочь забыв, где деньги, где билет. (Да что же это такое! У всех стариков, что ли, одинаково?) Точно так же не понимал, что ему сыплется из репродуктора. Переспрашивал (а?), уточнял (как вы сказали?). Вытряхивал мелочь на подоконник, ничего не различая в ней, совал, совал ее, подряд, как в пасть, лишь бы отстали… И вот уже выходит из очереди, деньгами осыпаясь, как раджа (все бегают, собирают скачущие монеты, а он: спасибо вам! спасибо!). И ни черта не может понять в билете. Хочет снова – теперь уже вся очередь орет ему: в два тридцать ! Что называется, в ухо. Какого? – уточняет пенсионер. Местного или московского? МОС-КОВ-СКО-ГО! Аместного, новосибирского? В ШЕСТЬ ТРИДЦАТЬ! (ОЛУХ!) Ага. Спасибо. А если дальше представить? Что было бы дальше? К примеру, объявили бы посадку? Куда бы побежал пенсионер, вытаращив глаза? В какую сторону? Да, событие. Подряд выпил из автомата два стакана газировки. Точно, событие. Черт бы его побрал.