Олег Слободчиков - Байсаурская бестия

— Ну и как? — спросил насмешливо, доставая из кармана пачку сигарет.

— Нормально! — ответил я, догадываясь, что он осмотрел следы и все знает.

— Круто мы с тобой лопухнулись, перепутав бабу с кобелем.

Я пожал плечами: собственно, для меня это было не важно.

— Ну, а вообще-то, как пережил солнцестояние? — метнул на меня пытливый недоверчивый взгляд и снова сосредоточился на кончике тлеющей сигареты. Пальцы его чуть подрагивали после запоя и перехода. — Вот ведь, еще и полнолуние!

— Нормально! — ответил я как можно равнодушней.

Алик недовольно хмыкнул, язвительно ухмыльнулся.

— В одиночку убил дубиной знаменитого Беса, приволок в зимовье — а в нем полцентнера… Ободрал. И так уж ничего?

— А чего? — я снова пожал плечами, изображая на лице непонимание: — Старую, дряхлую суку, к тому же привязанную, добил, принес и ободрал. Было дело, слегка труханул: показалось, что стая идет следом.

Алик негромко рассмеялся. Отчасти был удовлетворен и этим признанием.

— Что они, дураки, чтобы за тобой идти? Мужик здоровенный, при дубине… Вот если бы ногу сломал или пьяный на карачках по снегу бы полз, — он прокашлялся, резко оборвав поучение, взглянул на меня удивленно, даже с некоторым почтением: — Нервы у тебя — веревки!

— Обижаешь, Алик! — принужденно зевнул я. — Давно из чайников вырос.

— Так-то оно так, но все равно… Даже у меня в эти дни такие приколы и глюки бывают — стыдно рассказать. А тут, первый раз волка убил, да еще какого и ничего… Врешь, конечно, — вздохнул с пониманием. — Но все равно молодец. Я тебе за него сотню дам. Лады?

— Мы договаривались пополам, а это семьдесят рублей!

Он снова метнул на меня пристальный испытующий взгляд.

— Егерь мне мелкашку обещал за его шкуру, — кивнул на тушу. — Нам-то с тобой что? Пусть себе начальству голову морочит, будто убил Беса?

— Пусть! — согласился я.

Алик опять взглянул на меня с горечью и подозрением. Он явно был чем-то расстроен. Раздраженно растер ногой окурок, встал, подхватил рюкзак и вошел в теплое натопленное зимовье. Вороны на деревьях притихли и приготовились к пиру.

Прошла зима. Какая-то парочка заняла логово Байсаурской бестии. Я не полез на склон с подзорной трубой. Зачем?. Алик прав — чтобы понять волка надо быть зверем. Да и к чему мне это понимание? Дети с предвкушением чуда заглядывают в колодец, надеются увидеть звезды днем, а видят далекое и смутное свое отражение, мы — озираемся на все обыденное, но малопонятное — ищем земные ответы на вопросы, которыми наука не занимается.

Я вынес и выварил череп старой волчицы. Он стоит в моей городской квартире на полке шкафа. Нижняя челюсть мощна и округла, между коренными малярами и клыками нет зубов. Они выпали при жизни. Я хожу по комнате, поскрипывают половицы, качается череп на полке, кивает и смотрит на меня пустыми глазницами, но я чувствую спокойный и испытующий взгляд уже не волчицы, а своей бабушки, бывшей русской крестьянки, христианки и язычницы.

Уж она-то испила до дна горькой доли своего лихого времени и претерпела его. Погибли и умерли все дети, рожденные до германской войны, в гражданскую отца повесили, старшую дочь запороли шомполами. Уже под сорок дождалась мужа после войн и революций, успела родить еще троих, последних, овдовела во времена перегибов, побиралась, воровала, в ногах валялась, рискуя каждодневно собой, а значит детьми. Не ждала снисхождения от времени, не полагалась на власть, которая не щадила. Только на себя надеялась, на силу небесную, которую понять трудно, да на исконный народный здравый смысл: на все то, против чего так яростно ополчился беспутный двадцатый век.

И Бог помог: выкормила всех троих и в войну не потеряла никого из детей. Внуки появились. Вырастила и их. А когда по тону врача поняла приговор — только вздохнула с облегчением: «Вот и все!» Наверное, обратилась мысленно к мельчающему потомству: кому нести родовой крест? Некому было передать, что знала. И умерла в больничном блоке, на стерильной казенной койке, без покаяния и причастия, почти в чужой стране, среди нового и непонятного народа, но с верой, что кто-то все продолжит и понесет.

Это так не походит на боязливое смирение с судьбой, а с возрастом все отчетливей представляется служением высшей силе и далеким целям у народа, среди которого даже дряхлые старухи — непреклонные ратоборцы.

Не о том ли кивает мне череп Байсаурской бестии? Не потому ли так хочется под пристальным безмолвием пустых глазниц от первой до последней капли принять то, что было, и без сомнений войти в то, что будет, повторяя про себя, как языческое заклинание: моя семья, моя земля и мой народ?