Маша Трауб - Бедабеда [litres]

– Ты у меня умница, я всегда тобой гордилась, – говорила мать Людмиле Никандровне, – сама выбилась в люди, врачом стала. А я все на Витька потратила – и любовь, и силы. А он вырос – оторви да выбрось. У него одно – дай, подай. Ты никогда не просила, только отдавала. Вот думаю, если ты у меня такой выросла, может, не зря я свою жизнь прожила? Не такая у меня пропащая судьба получилась? И Марьяша – чудо, а не ребенок. В тебя пошла. Такая же ответственная. Все у нее по полочкам, аккуратистка. И посуду помоет, и в комнате всегда идеальный порядок. Ты такая же в детстве была. Один в один. Куклы у тебя по росту сидели. Мягкие игрушки тоже. Ни одного карандаша не потеряла, ни одного фломастера. Остальные дети все время все забывали в школе, только не ты. Помнишь, как тебе бойкот в классе объявили? Я-то помню, как ты страдала. Русичка ваша задала задание, а никто не записал. Никто, кроме тебя. Ты одна и сделала. Как ее звали-то?

– Ворона. На самом деле Венера Ивановна. Но все ее звали Ворона из-за черных волос и длинного носа.

– Да, точно, – рассмеялась мать. – Так эта ваша Ворона устроила скандал. Всем в году оценки снизила, только ты одна отличница оказалась. Ну и с тобой весь класс перестал разговаривать. Прямо накануне летних каникул. Ты ходила как неприкаянная. Всегда одна. Везде компании, гуляют, плавают, а ты в одиночестве. Только из-за того, что задание выполнила. Ты тогда мячик и начала бросать. Витя всегда в твоей тени был. Все учителя удивлялись – такая умная сестра. Тяжело ему было учиться.

– Потому что он не учился.

– Это-то да. Но разве он виноват? Тебе способности достались. Да и волейбол твой помог. А кто тебя в секцию записал?

– Я сама себя записала.

– Да, правда. Но я тебе и кроссовки достала, и форму. И на тренировки ты убегала вместо того, чтобы с младшим братом сидеть да мне помогать.

– Мам, ты уже определись, я хорошая дочь или плохая? А то я никак не пойму. Витя тоже в футбол играл, надежды подавал, только он раздолбай был. Вот его и выгнали из секции.

– У него палец болел. Разве ты забыла? Ноготь черный слезал! А если бы он калекой остался на всю жизнь?

– У меня тоже были все шансы стать калекой, – тихо сказала Людмила Никандровна, – когда связки порвала и через боль играла. И кроссовки не ты мне купила, а их выдали, потому что у меня, кроме шлепок, другой обуви не нашлось.

Мать ее уже не слушала, погрузившись в полудрему, что стало с ней случаться все чаще. Иногда, очнувшись, она удивлялась, что рядом сидит дочь.

– Ты чего здесь? – спрашивала мать.

– Мы с тобой разговаривали, – отвечала Людмила Никандровна.

– Разве?

Так было и в этот раз. Мать ушла в свою память, в свой анабиоз, а выпроставшись, спросила:

– Витя ел сегодня? Ты его покормила? Или он опять голодный в школу убежал? Ну что тебе сложно сварить ему кашу? Или яичницу пожарить? Ты же старшая сестра!

– Мам, Витя уже взрослый.

– Придешь из школы, суп свари. И проследи, чтобы он поел. А то запру тебя дома, и на тренировку не пойдешь.

– Да, мама, конечно, – ответила Людмила Никандровна, вспоминая, что Марьяша уже не раз рассказывала ей про прабабушкины повторяющиеся «странности» – то она в этом времени, то в прошлом. Болезнь прогрессировала. Людмила Никандровна в очередной раз твердо решила госпитализировать мать, пусть и против ее воли, пусть с криками и скандалами. Тем более что Марьяша стала бояться любых громких звуков и подскакивала от страха на стуле, когда кто-то заходил в ее комнату.

Но с внучкой Людмиле Никандровне было проще справиться – Марьяша послушно пила таблетки и витамины. Если она падала и разбивала коленку, тут же шла и сообщала бабушке. Не жаловалась, а констатировала – сухо, по делу. Марьяша удивительным для ребенка столь юного возраста образом могла объективно оценить собственное самочувствие. Если внучка жаловалась на головную боль, Людмила Никандровна ни секунды не сомневалась, что у нее болит именно голова, а не живот, например. И если Настя в детстве придумывала себе миллион заболеваний, активно симулировала болезнь, чтобы не идти в детский сад или в школу, если мама тоже любила пожаловаться на давление и ломоту во всем теле, то Марьяша никогда не обманывала. Ни единого раза. Иногда Людмилу Никандровну внучка даже пугала.

Когда Марьяше было года четыре, их пригласили на детский день рождения. Девочка, разыгравшись, упала и очень больно ударилась. Людмила Никандровна видела, как внучка упала, и могла оценить силу полученного удара. Но Марьяша даже не расплакалась. Она посидела минутку на стуле, сжав зубы, и снова пошла играть. Разве что бегать перестала. Было еще несколько случаев падения, когда у Людмилы Никандровны чуть сердце не останавливалось, но Марьяша старалась не плакать, хотя ей было больно. Если она плакала, значит, боль была нестерпимой или почти нестерпимой. Людмила Никандровна связывала такую особенность внучки с болевым порогом, но нет – Марьяша просто не хотела расстраивать бабушку. И научилась терпеть.