Юрий Коваль - Избранные произведения в одном томе

А я-то леща тащу.

Боком-боком-боком, разинув розовый рот, выпучив придонный глаз, идёт лещище к лодке.

А за спиною — снова разом по воде с полтысячи бус!

Ну и соловей!

Я зову его Хрустальный Горошек.

Поздним вечером ранней весной я шёл по дороге.

«Поздним вечером ранней весной», — складно сказано, да больно уж красиво…

А дело, правда, было поздним вечером ранней весной.

Весна была ранняя, соловьи ещё не прилетели, а вечер — поздний.

Так что ж было-то поздним вечером ранней весной?

А ничего особенного не было. Я шёл по дороге.

А вокруг меня — и на дороге, и на поле, в каждом овраге — светился месяц.

Иногда я наступал на него — и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи — на сапоге блестели следы месяца.

Капли месяца, как очень жидкое и какое-то северное масло, стекали с моего сапога.

Так и шёл я по дороге, по которой ходил и ясным днём, и тусклым утром, и — так уж получилось — поздним вечером ранней весной.

— А ты видел когда-нибудь воздух? — спросил меня умный мальчик Юра.

Я подумал и сказал:

— Видел.

Юра засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Ты не видел воздух. Ты видел небо. А воздуха нам видеть не дано.

А ведь, пожалуй, и вправду: мы видим воздух, только когда смотрим на бабочек, на парящих птиц, на пух одуванчика, летящий над дорогой. Бабочки показывают нам воздух.

Пух одуванчика — чистое воздухоплавание, всё остальное — полёт.

Самолёт в небе никак не даёт ощущения воздуха. Когда глядишь на него, только и думаешь, как бы не упал.

— А парашют? — спросил меня Юра.

— Мне даёт.

— И мне тоже. А бумажный самолёт?

— Конечно, даёт. А ещё лучше — голубь.

— Давай сделаем бабочку из бумаги. Капустницу или крапивницу?

— Давай махаона!

И мы сделали махаона. С огромными крыльями!

Ведь само слово «махаон» — с огромными крыльями.

И оно даёт ощущение воздуха.

Мы отпустили махаона с крыши и, затаив дыхание, долго смотрели, как летит он и показывает нам воздух, которого нам видеть не дано.

Бывают в августе душные вечера.

Ждёшь восхода луны, но и луна не приносит прохлады — тусклая восходит и вроде тёплая.

В такие вечера приходит ко мне в избушку большой ночной павлиний глаз. Он мечется у свечки, задевая лицо сухими крыльями.

Пожалуй, он не видит меня и не понимает, откуда я взялся, что делаю тут и зачем зажигаю свечу.

Он летает над свечой, как хозяин, а я боюсь, что опалит крылья. Но поймать его никак не могу. Да и в руки его брать отчего-то боязно. Как это так — взять вдруг в руки жаркие, да ещё на крыльях, глаза!

Я задуваю свечу, и уходит в окно большой ночной павлиний глаз искать другие окна и свечи.

Из моей избушки далеко ему лететь до открытых окон, и не видно никаких огней — только душная луна над лесом.

Отгорел закат, кончилось ячменное поле, отстали от меня ласточки-касатки, когда я подошёл к незнакомой деревне.

Смеркалось.

Печальной показалась мне деревня. Я шёл по улице, а не встретил ни души. Присел на крылечке какого-то дома передохнуть, а никто и не выглянул в окно. Тут я увидел, что почти все окна заколочены, а на дверях висят замки и замочки. Люди из деревни ушли.

«Зачем это? — думал я. — Зачем ушли? И куда? Наверно, в город. Вот чудаки — думают, что в городе жизнь лучше, а ведь это не так. Буду новую книжку писать — обязательно напишу про эту деревню».

— И про нас напиши! — послышался вдруг близкий и хриплый голос.

Я вздрогнул.

— Юра, Юра, про нас напиши, — снова явственно проговорил кто-то.

Голос слышался за углом дома.

Я заглянул за угол — никого не было. Лежали перевёрнутые козлы, стоял под засохшей яблоней сломанный стул, валялась безногая кукла.

Обошёл дом вокруг — никого не встретил.

Совсем стемнело — стало мне не по себе, и я ушёл в поле.

— Напишу, — крикнул я напоследок, — обязательно про вас напишу!

Вот я и написал про них, а кто они такие — не знаю.

Давным-давно слыхивал я рассказы про Воробьиное озеро.

Говорили, что там ловятся огромные лещи, которые не влезают в таз, окуни, которые не влезают в ведро, чудовищные щуки, которые вообще ни во что не влезают.