Юрий Коваль - Избранные произведения в одном томе

Сердце моё! О сердце моё! Прошу тебя, не плачь! Не плачь, слышишь?… Нет, не слышит… Плачет… Тонет корабль… вот уже трюм затопило… слышится команда «К насосам!»… Плачет, плачет сердце!!!

Ну что ж ты плачешь, родимое?! Сожми зубы, прошу тебя, сердце, сожми… Горемыка ты моё!.. Возьми себя в руки, сердце, ведь тебе ещё много стучать…

АРЛЕКИН — Гончая собака с разноцветными глазами и пятнистая, как шахматная доска. Один раз я видел такую на Птичьем рынке.

АЖУР — Кренделю сказали: «Передай Юре: всё будет в ажуре». Крендель передал, и я обрадовался, а ведь «ажур» — это что-то вроде дырки.

БОЙНЫЙ — Голубь, у которого четыре крыла. Два растут нормально, а ещё два — на ногах. Именно такого голубя завёл Тимоха, чтоб отравить нам жизнь.

БЫК — Любимое домашнее животное дяди Сювы.

КЛЮШКИ — Хоккейные стал изготавливать гражданин Никифоров, навек простившись с граблями.

ЛЮБЕЗНЫЙ — Я думал, что этого слова нет в повести, а оно имеется на 416-й странице.

МУР — Есть ещё люди, которые не знают, что такое МУР. Они думают, что это так кошка мурлычет. Кошка-то, может быть, так и мурлычет, да только МУР — это кое-что другое. МУР — это Московский уголовный розыск. А это вам — не кошка мурлычет.

ТЁТЯ ТАНЯ — Лифтёрша, которая принимала активное участие в жизни нашего двора. Однако в связи с тем, что она в точности повторяла все слова и поступки тёти Пани, автор слил эти две фигуры в одно лицо, за что и просит прощения.

ШИЛИШПЁР — Рыба, которая любит хлопать хвостом по воде. Если б автору предложили стать рыбой, он, конечно бы, стал шилишпёром.

Это было…

Давно это было.

Это было, когда я ещё любил болеть. Но только не сильно болеть. Не так болеть, чтоб тебя везли в больницу и вкалывали десять уколов, а тихо болеть, по-домашнему, когда ты лежишь в постели, а тебе чай с лимоном несут.

Вечером мама с работы прибегает:

— Боже мой! Что случилось?!

— Да так, ничего… Всё в порядке.

— Чаю надо! Крепкого чаю! — волнуется мама.

— Не надо ничего… оставьте меня.

— Милый мой, милый… — шепчет мама, обнимает меня, целует, а я постанываю. Замечательные были времена.

Потом мама садилась рядом со мной на кровать и начинала мне что-нибудь рассказывать или рисовала на листочке бумаги домик и корову. Это всё, что она умела нарисовать, — домик и корову, но я никогда в жизни не видел, чтоб кто-нибудь так хорошо рисовал домик и корову.

Я лежал и стонал и просил:

— Ещё один домик, ещё одну корову!

И много получалось на листочке домиков и коров.

А потом мама рассказывала мне сказки.

Странные это были сказки. Я никогда и нигде таких потом не читал.

Прошло много лет, прежде чем я понял, что мама рассказывала мне про свою жизнь. А у меня в голове всё укладывалось как сказки.

Шёл год за годом, пролетали дни.

И вот этим летом я сильно заболел.

Обидно болеть летом.

Я лежал на кровати, глядел на макушки берёз и вспоминал мамины сказки.

Это было давно… очень давно.

Смеркалось.

По степи мчался всадник.

Глухо били в землю копыта коня, увязали в глубокой пыли. Облако пыли подымалось за спиною всадника.

У дороги горел костёр.

Четыре человека сидели у огня, а в стороне от них лежали в поле какие-то серые камни.

Всадник понял, что это не камни, а стадо овец.

Он подъехал к костру, поздоровался.

Пастухи угрюмо смотрели в огонь. Никто не ответил на приветствие, никто не спросил, куда он держит путь.

Наконец один пастух поднял голову.

— Камни, — сказал он.

Всадник не понял пастуха. Он видел овец, а камней не видел. Хлестнув коня, он помчался дальше.

Он мчался к тому месту, где степь сливалась с землёй, а навстречу ему подымалась вечерняя чёрная туча. По земле стелились под тучей облака пыли.

Дорога подвела к оврагу с глубокими склонами. На склоне — красном и глинистом — лежали серые камни.