Алексей Шепелёв - Затаившиеся ящерицы

Итак, я иду к бабушке, в маленький домик, в тепло, ем еду, безбожно чифирю (хоть не чифир, а просто крепкий свежий чай), мочусь в помойное ведро, стоящее в чулане, сижу за столом, разговариваю с бабушкой, она лежит на своей кровати за занавеской, то дремлет, то, проснувшись, что-нибудь спросит или расскажет, я отвлекусь от писанины… полумрак, самодельная настольная лампа; режут глаза – открыл окно и смотрю в чёрное оконное стекло, постепенно приобретающее прозрачность. Меня видно снаружи, но время уже глубокая ночь. Кровать моя рядом с бабушкиной – через шторку, тикают часы, кот лежит в ногах, бабушка храпит или просыпается и заговаривает со мной, я долго не засыпаю: или разговариваю с ней, или думаю о Яне, о себе…

Что есть Яночка (Анечка, Танечка) в отношении ко мне? То же самое, что и остальная «реальность», частица… Не может же быть девчонка такой умной, умненькой, неординарной или извращённой, чтобы взять и принять моё «отношение» к ней (обычно это называют чувством, необычно – помешательством) – этот интерес, страсть и долг врача-исследователя, рассматривающего некий живой вирус в микроскоп и чувствующего, даже осознающего, что она (он) – цель его жизни, то есть всех мелких действий, мыслей, моментов, порезов пальцев и жертв… (…толчков в грудь, пьянок чифирений?!.) Вот он просыпается утром с искривлённым лицом, выключает писк будильника, очень рано, ему не хочется есть, ему даже не хочется спать – хочется блевать из-за этой раннести и теми на улице… Вот он едет на другой конец города, вот заходит в больницу… Вот уже темно, он вылез измятый из троллейбуса и зашёл домой… Вот он заснул, еле заснул, потому как перекурил, болит спина и глаза от блеска белой бумаги и нет семьи – только фотография… Вот он видит во сне ту же больницу, тех же больных, ту же боль – без всяких прикрас и алогизмов – все кристально и детально как наяву… и просыпается… И тут – маленькое ничтожество на куске стекла, каким 4 года назад пытался порезать руку… Всё это – ради этого. Вот какая любовь, какой интерес у меня к этому существу – исследовать всю сущность, до чего велик интерес, представить невозможно: он копился слишком долго – до чего он мелочен… Сколько мурашек появляется на твоем теле от прикосновения ланцетом к груди? а к ноге? а мокрой рыбой?.. Соответствует ли каждая мурашка волоску – или есть мурашки без волоска в центре?? Плюнь на препаратное стекло – сколько никотина и гнева в этой частичке тебя, ненужной тебе – ненужной?! Сколько сахару в крови, в моче? в ноге? сколько значений слова turn ты знаешь? что видишь в листе, прилипшем вдруг к окну? что чувствуешь, вставая утром с постели на пол? вставляя тампон, подкладывая пакет, прокладку, что ещё? думаешь об этом или гонишь прочь?.. чувствуешь резинку от трусов? их окантовку сзади? Миллиарды объектов в одном – нужно остановить время, но хочется всё решить сразу, не отрываясь, иначе невозможно – одним касанием… Одно касание – и всё, больше не будет тайны, не будет объекта, будет всё как у всех, но у всех это насилие. Из этих мыслей выплывает образ маньяка – жизнь по принципу – «кто был ничем, тот станет всем», художественная реставрация справедливости, мастеримаргритские замашечки. Но для Яночки всё это пошло, даже для неё, с надписью на сумке ручкой: «Кар-мэн», но для городов и мегаполисов сие – в деревне это крайне пошло, тьфу… Здесь воздух ночной кристально ясен, остр, но уютен, здесь нестерпимо пахнет черёмухой весной, летом пылью, травой и навозом, зимой – древесным дымом, свежееотрезанным сеном из стога и свеженападавшим из самих облаков, но здесь уже будничным снегом, а осенью – яблоками, плесенью и грязью, разъежженной-растоптанной жижей грязи, но не безличной …

Что, можно мне познакомить вас с селом, потому что я уже познакомился, а все, по-моему, так и не знають этого уголка Земли? Само слово, как и прочие, утратило своё значение… Запах реки и сенокоса, идиллии и бороды с Есениным у подтушёванной к нему берёзки – в ХХ веке нет такой реалии, иллюзия понятия… Железный конь пришёл, взрыл всё своими копытами, перепахал, как вражеский танк, гусеницами, исполосовал, как скальпелем, железными клиньями, оставив овраги, траншеи со слякотью и кучи грязи… даже когда трактор, гусеничный или тяжеловес с огромными остро-ребристыми колёсами, идёт по асфальту, то остаётся след выбоин, повсюду за ним летит и тащится грязь… Нет села, деревни, колхоза, городка, и проч. (попутно плюнем на сами эти слова) – есть сельская местность (плюнем и на эти слова, но реалия есть). Иногда едешь очень быстро на машине, смотришь на ландшафт и кажется, что летишь – не столь высоко, но над… над тем, что видишь… Огромное месиво жирной, чёрной, скользкой грязи, некая плоскость, почему-то кажется, что квадратная – длинная и сплошная, улетающая за предел досягаемости… колеи от тяжёлых тракторов, от средних, от лёгких и… слякоть от ног в калошах, от лошадей и коров, г…о, остатки асфальта, смешенные с грязью; сначала на этом полоса домов – все одинаковые, окна на одну сторону, корявые антенны и деревья, оградки, калитки, потом развезённая дорога, потом полоса из прямоугольников огородов и садов – всё заросшее американкой и красной травой, заваленное железками и дровами, брошенными тракторами или машинами, вросшими в землю, потом – тоненький ручей, заросший вётлами, старыми-рассыпающимися, от вездесущих грибов-чага, мощнейшими лопухами, крапивой и прочим непролазным бурьяном, заваленный всяким хламом, в том числе и мешками с говяжьими кишками (поэтично, зачем их кидают в воду, непонятно, «такой обычай») – бывш. река (забыл название); далее – те же огороды, далее – те же дома, тот же асфальт-дорога и грязь, далее раскрошившиеся кирпичные и бетонные здания центра, далее – вроде свалки, далее – те же остатки асфальта, те же прямоугольники огородов, но сплошь в сорняке и сожжённом кустарнике, далее – склады, фермы, мастерская – всё без окон без дверей, вокруг обвалено гнилым силосом, навозом, далее хвост речки в навозе и химикатах, далее американка, грязь и как камни, или скалы – колхозный чермет: старая сельхозтехника в ассортименте и разбросе на километр, далее пашня и посадки, далее – пашня и посадки, далее – уже не пашня, то есть конец населенного пункта. «Человека на квадратный километр» очень мало, не встретишь даже, есть собаки, жрут всякую падлу. Регулярны только те, кто работает на ферме и ездит туда на повозке или санях, оттудова с поклажей… Юмористический рассказ: с 3000 голов осталось меньше полсотни, половина из них не питались водой наверняка пару недель, а другая половина живёт как в тропиках, как в фонтане, причём самое «юмористическое» в том, что они смотрят друг на друга и от этого существование их очень забавно для окружающих вроде меня или корреспондента райгазеты, считающего «поразительно низкие надои»; телята до того уродливы, что напоминают каких-то ископаемых слоников-мамонтят, их даже есть противно!.. председателю и начальнику фермы… Да, для непонятливых – кормят только сухой соломой, заготовленной лет пять назад или выбранной из навоза, но довольно редко и опять же не всех почему-то, зато доят – полторы фляги в день с полсотни голов… Да, нравятся мне коровы, вернее, не как таковые, а их носы… Ну и пусть все и подохнут «по плану к 2000 году»… Хотелось бы, конечно, расстрелять кое-кого, но, как говорится, нам… И такая территория по всей «раше», только с изменением цвета почвы… Это худшая местность-жизнь, что есть сейчас, может быть, даже худшая по сравнению со всеми бывшими на её месте, в войну и голод: внешнее прямо пропорционально внутреннему – всегда и везде, просто противно… Просто я вчера по-пьяни попал туда и всё увидел воочую…