Майкл Задурьян - В погоне за праздником

С годами я еще подумывала время от времени о возвращении на работу, но в доме всегда хватало дел. Помню, однажды я собралась всерьез. Кевин тогда встал на ножки и затерроризировал весь дом, он тащил в рот все, что попадалось на глаза, жуков, моющие средства, растения, таблетки, все подряд. Меня в токсикологическом отделении знали в лицо и по имени. Этот малыш к середине дня вышибал из меня дух – а только я его угомоню, как явится из школы Синди и снова его заведет какими-нибудь играми. В ту пору я бы обрела спасение в работе.

Вообще-то я не собиралась зарывать талант в пеленки. Правда, я не знала, есть ли у меня какие-то иные таланты, кроме готовности быть женой и матерью. Да, мне нравилось раскладывать товар в магазине, а изредка мне даже поручали украсить витрину. К этому у меня всегда была склонность – подобрать цвета, ткани, фактуру, одно к одному. В магазине мной были довольны. Мистер Билити, управляющий, тощий человечек с усами и небольшим количеством перхоти на плечах, вечно мне твердил, какая я молодец. Помню, как он расстроился, узнав о моей беременности. Улыбнулся, поздравил, но с той минуты стал меня игнорировать, а вскоре я словно перестала для него существовать. Он знал, что я уйду насовсем. Он же работал в женском магазине.

Честно говоря, после увольнения я редко вспоминала кого-нибудь из коллег. Я была счастлива на своем месте, счастлива иметь детей, дом, мужа. И Джон был хорошим мужем. Мы создали прекрасную семью для наших детей. Мы оба выросли в семьях, где правили тираны, распутники и мученицы, мы жили среди постоянных ссор и драк, а потому решили, что будем поступать не так, как родители, а в точности наоборот. В целом это был очень даже неплохой план.

Мы всегда воспринимали себя как пару, команду. Ни один из нас не был главным. Я не прислуживала Джону, как делали многие женщины. Если ему хотелось съесть сэндвич, он вполне мог сам подняться и приготовить. В этом смысле мы были очень продвинутыми. Я жила в браке, а не в долговом рабстве.

Вот почему его разговоры, начавшиеся в последнее время – это, мол, “его дом” и все тут куплено “на его деньги” – так меня удручают. Я понимаю, это говорит болезнь, у людей с диагнозом меняется отношение к деньгам и так далее. И все же в прежние времена он бы ни за что не сказал мне ничего подобного.

Я даже не уверена, помнит ли он, что домов у нас в жизни было два – сначала в Детройте, а уж потом в Мэдисон-Хайтс. Мы, как и почти все вокруг нас, уехали из Детройта вскоре после волнений шестьдесят седьмого года. Этот дом я от сердца с кровью оторвала. Мы прожили в нем без малого двадцать лет. Но жизнь меняется, город меняется. Белые люди были напуганы и вылетели роем. Риелторы нахально стучались в дверь, твердили, что “они” переселяются в соседние дома, распространяли истории о взломах и ограблениях. Вся эта болтовня. И болтовня запугала меня так, что я боялась выйти за порог собственного дома.

Росла я на Тиллман-стрит, в очень бедном районе. Рядом с нами жили чернокожие семьи, и никого это в ту пору не волновало. У нас в квартале кого только не было – болгары, ирландцы, чехи, множество поляков, один еврей, несколько французов (по фамилии Миллер, и все до единого воры) и мистер Уильямс, чернокожий, с ним жила дочь Зула Мэй, и даже смешанная пара была, жена белая, а супруг чернокожий. Это не имело никакого значения, потому что все мы были очень бедны. Никто ничего не имел, и все жили в мире.

Но после беспорядков всё словно рассыпалось. Коулмен Янг стал мэром и ясно дал понять: белых он не любит. Он посоветовал всем нам выехать на Восьмую милю и гнать дальше не оглядываясь. Вскоре все, кого я знала, мои сестры и брат, соседи и друзья покинули Детройт. Все, кроме нас. А я снова жила на одной улице с чернокожими и уговаривала себя, мол, подумаешь, ничего страшного, но на этот раз все обернулось иначе. Нас заставили смириться с тем, что Детройт стал их городом, а быть меньшинством мы, видимо, не так уж привыкли. Я не хотела покидать свой дом. Я любила тот дом. Но мы уехали.

Мне и сейчас больно смотреть, во что превратился город. Столько трущоб, столько заброшенных зданий. Мичиганский центральный вокзал, Национальный театр, “Хадсон”, “Стэтлер”, Мичиганский театр – все разрушено или брошено догнивать. Теперь, я слыхала, белые начали возвращаться в город. Здания восстанавливаются. Построили новые жилые и офисные здания. Все вновь меняется. Не знаю, как к этому отнестись. Белое стало черным, черное стало белым. А в эти дни, в эти затяжные дни, Джон и я живем в промежутке, в сером мире, где ничто не кажется по-настоящему настоящим, а те места, что были когда-то нам дороги, исчезли навсегда.