Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

Твой отец осторожно положил фуражку мне на колени:

– Ты же мечтал о ней. Бери.

Безголовый. Вот о ком больше всего хотел узнать доктор Свиридов, когда проверял нас.

По полу заскакало что-то мелкое. Твой отец нагнулся и, пошарив пальцами, поднял, упавшую с его головы, маленькую с полгорошины гайку.

Я смотрел на твоего отца и не мог решить, должен ли я говорить с ним или с тем, кто прятался внутри него. С тем, кто собирался свернуть мне шею.

Когда мы уходили со двора, то услышали, как вскрикнул Грымов. Двор был без фонарей, и Грымов, подбежав к окну, обнаружил, что фуражки за стеклом нет. Большеголовый уже ломал щеколду на раме и забирался в вашу квартиру.

– Рубан! – заорал собачник.

Его крик прокатился по двору, толкнул меня в спину. Собачнику только доставили ответ из Таджикистана. В нем говорилось, что за последний год службы твоего отца на пятнадцатой погранзаставе пропали мальчик и девочка.

Мы перелезли через забор и ускорили шаг. Твой отец вел меня мимо сараев, притихшего киноклуба, магазина… Идти ночью в лес в компании с тем, кого не видишь, было чересчур даже для такого древнего идиота как я.

Почему я пошел?

Почему не закричал?

Всему виной была совершенно ненужная мне фуражка. Вся штука в том, что у твоего отца кроме тебя и фуражки, под которой он прятал свою железную голову, ничего не было. И я, со всей своей памятью, не знал, как ему отказать.

Сухой воздух обжигал кожу. Песок забивался меж пальцев ног и царапал как мелко дробленое стекло. Твой отец больно держал меня за руку. Я попытался высвободить ее, но он лишь сильнее сжал пальцы.

На опушке мы остановились. Деревья замерли, склеенные темнотой. От мусорных ям тянуло гарью. А я вдруг очень захотел к маме. Не домой. Не к тетке. Должен же быть на земле человек, которого я мог так назвать. От этой мысли меня вконец перекорежило.

Твой отец отпустил мою руку, и я охнул, так стало больно. Заслонив собой редкие огоньки поселка, твой отец полез в карман и достал фонарик.

Деваться было некуда – я сдвинул серебряный ползунок. Яркий луч погрузился в лес. От света неподвижные стволы похудели. Лес зажмурился, не желая просыпаться, закрыл лапами глаза. Но стоило пошевелить лучом, как среди стволов заметались опухшие тени. Щелкнуло. Зашелестело.

Я шел впереди, твой отец держал меня за затылок. Под его пальцами в шее хрустели кости.

Луч фонарика добивал до облаков. От его света лес выдохнул, заворочался. Вскрикнула испуганная птица. Захлопали крылья. Барабанами загудели сосны. Над мусорными ямами замычало – зашитыми ртами запели куклы. Треск заглушил кукольный вой. Огромная тень шла к нам, не разбирая дороги. Твой отец занес надо мной руку с пистолетом. Он рос. Даже его сапоги теперь были выше меня.

– Беги! – Сосны от его голоса стали лопаться словно натянутые на мандолине струны.

Твой отец выстрелил в, раздвинувшую деревья, темноту. Шарахнуло так, что я оглох и бросил фонарик, который, как нарочно, принялся светить мне в глаза. Выстрелы следовали один за другим. Морскими волнами дыбилась дорога, срывались с места и улетали в небо деревья. Кто-то у моих ног обрушил в пустоту землю. Летящий в пропасть фонарь осветил на краю земли отпечаток гигантских собачьих зубов. На месте пропасти из памяти Гретель вырос в ярких праздничных огнях довоенный Потсдам, но и он исчез в огромной зубастой пасти. Я побежал. Тот, кто остался за моей спиной, кусал и проглатывал все, что вырастало на его пути: карусель в парке культуры, телевизор Зои Михайловны, настоящих безногих солдатиков…

Он был все ближе. Его дыхание сбило меня с ног. Я полетел, ударился головой, провалился во что-то мягкое. Наступила кромешная тишина.

В темноте мне хотелось думать, что Гретель победила. Над Штарнбергским озером солнце заходит на час позже, чем над Гидрой. Может быть, это и спасло меня. А может, Адини снова немножко подняла его над горами?

Я открыл глаза и снова оказался в своей кровати. Рядом сидела тетка. Ее лицопомялось и опухло. У виска отблескивал первый седой волос.

– Глядит! Глядит! – хрипло крикнула она.

Я еще не успел сообразить, почему она так обрадовалась, когда в комнату вошел дядя Гоша. Поверх рубашки и непривычно ровно отутюженных брюк на нем красовался теткин кухонный фартук. От дяди Гоши пахло котлетами.

– Очнулся, герой? – Он усадил меня и крепко обнял.

– Валечка, Валечка, – запричитала тетка совсем как старушка на поминках Ленки. – Я уж думала – все. А ты в мусорной яме лежал.