Элис Сиболд - Милые кости [litres]

Его она увидела позже – когда ступила на пандус, когда прошло первое оцепенение, когда их всех отпустила вязкая желатиновая топь.

Мама шла по ковровой дорожке среди рокота объявлений и мелькания радостных лиц. Но при виде сына ее внезапно засосала воронка времени. Год тысяча девятьсот сорок четвертый. Лагерь «Уиннекукка». Девчонка двенадцати лет: пухлые щеки, толстые ляжки. Все то, что, по счастью, не унаследовали ее дочери, досталось сыну. Как долго ее не было рядом. Сколь многое безвозвратно упущено.

Надумай она посчитать (я сделала это за нее), ей бы пришло в голову, что за семьдесят три шага она совершила больше того, о чем мечтала почти семь лет.

Первой окликнула ее моя сестра:

– Мам!

От этого мама стремительно перенеслась на тридцать восемь лет вперед, оставив позади одинокую девочку из лагеря «Уиннекукка».

– Линдси, – выдохнула мама.

Линдси молча смотрела ей в глаза. Бакли опустил ноги на пол, долго изучал свои ботинки, затем покосился через плечо и уставился в окно, на самолет, который выплевывал пассажиров в складчатую кишку трапа.

– Как отец? – спросила мама.

У моей сестры будто отнялся язык от единственного слова – «мам». Во рту остался неприятный мыльный привкус.

– К сожалению, не в лучшей форме, – пришел на помощь Сэмюел.

Это была самая длинная фраза, сказанная при встрече, и мама преисполнилась чрезмерной благодарности.

– Бакли? – неуверенно позвала мама, не подготовив выражение лица. Она была собой – уж какая есть.

Мой брат повернул голову, словно прицеливаясь.

– Бак, – поправил он.

– Бак, – тихо повторила мама и принялась разглядывать свои руки.

«Где твои кольца?» – вертелось на языке у Линдси.

– Пойдемте? – предложил Сэмюел.

Вчетвером они направились к выходу из терминала по длинному, устланному ковровой дорожкой тоннелю. Проходя мимо выдачи багажа, мама сказала:

– Я налегке.

Они неловко переминались с ноги на ногу, пока Сэмюел разглядывал указатели, ища путь на стоянку.

– Мам, – сделала вторую попытку моя сестра.

– Я тебе солгала, – сказала мама, не дав Линдси раскрыть рот.

Их глаза встретились, полыхнула огненная проволока, и я увидела, клянусь, как на ровном месте выпирает какой-то бугор, словно проглоченная крыса из сытого брюха змеи. Тайна о них с Леном Фэнерменом.

– По эскалатору наверх, – сказал Сэмюел. – К пешеходному мостику.

Он позвал Бакли, которого заворожил вид кадровых офицеров службы безопасности. Форма всегда притягивала его, как магнитом.

Когда автомобиль вырулил на шоссе, Линдси снова заговорила:

– Бакли из-за возраста не пропускают к папе.

Мама обернулась назад.

– Это я устрою. – Взглянув на Бакли, она впервые попыталась улыбнуться.

– Пошла ты в жопу, – прошипел мой брат, глядя в пол.

Она похолодела. В машине вдруг стало тесно. Воздух густо налился кровью, раскалываясь под лавиной ярости.

– Бак, – она вовремя вспомнила его нынешнее имя, – погляди-ка на меня.

Подняв голову, он пробуравил ее ненавидящим взглядом.

В следующий миг она уже смотрела вперед сквозь ветровое стекло, а до Линдси с Сэмюелом и моего брата доносились с трудом сдерживаемые всхлипы и сдавленные рыдания. Но никакие слезы не могли смягчить Бакли. Его ненависть исподволь копилась годами, неделю за неделей, изо дня в день. Внутри него сидел четырехлетний мальчонка с обнаженным сердцем. Сердце – камень, сердце – камень.

– Сейчас навестим мистера Сэлмона, и всем станет легче, – проговорил Сэмюел, но так тихо, что даже сам не расслышал, и тут же включил радио.

Это была та самая больница, куда она приезжала среди ночи восемь лет назад. Другой этаж, другая краска, но, переступив порог, она сразу похолодела от воспоминаний о том посещении. Лен толчками вбивал ее в шершавую стену. А ей хотелось бежать – лететь в Калифорнию, к своему размеренному бытию, к работе среди незнакомцев. Чтобы затаиться меж кряжистых древесных стволов и тропических лепестков, раствориться в чуждой зелени, в чуждой толпе.

Вид материнских лодыжек и туфелек на шпильках вернул ее к действительности. Уехав куда глаза глядят, она успела забыть многое, в том числе и ноги своей матери, далекие от совершенства форм. Сейчас это были отечные семидесятилетние ноги в неудобных до смешного туфлях.

Но когда она вошла в палату, все прочее – сын, дочь, мать – отодвинулось на задний план.

Тяжелые папины веки дрогнули от звука ее шагов. От его плеча и запястья тянулись провода и трубочки. Голова беззащитно покоилась на плоской квадратной подушке.