Элис Сиболд - Милые кости [litres]

Кофейная чашка опустилась на стол. Папа вышел на заднее крыльцо и окрикнул Бакли.

– Что случилось, пап? – Моего брата встревожил отцовский тон.

– Это носила Сюзи, – на ходу проговорил мой отец.

Бакли держал в руке мое черное платье из бумазеи.

Отец подошел вплотную, вырвал платье у него из рук, а потом, не говоря ни слова, подобрал и все остальные вещи, которые Бакли успел вывалить из коробки. Когда он молча шагал к дому, задыхаясь и прижимая к груди ворох одежды, от него летели искры.

Только я одна видела это в цвете. У Бакли кожа возле ушей, на скулах и подбородке пошла оранжевыми и пунцовыми пятнами.

– Жалко, что ли? – спросил он.

Это был удар в спину.

– Почему нельзя этими тряпками подвязать рассаду?

Отец обернулся. Его сын стоял посреди возделанного клочка жирной, рыхлой земли, утыканной хилыми ростками.

– Да как у тебя язык повернулся?

– Ты все-таки сделай выбор. А то получается несправедливо, – сказал мой брат.

– Бак? – Не веря своим ушам, отец еще плотнее прижал к груди ворох платьев.

От меня не укрылось, что Бакли взвился от досады. У него за спиной высилась солнечно-желтая гряда золотарника, которая после моей смерти вымахала ровно вдвое.

– Ты меня уже достал! – выкрикнул Бакли. – Вон, у Кийши отец погиб: она же не сходит с ума!

– Кийша учится с тобой в одном классе?

– Хотя бы!

Отец замер. Босые, мокрые от росы ноги покалывала стриженая трава; холодная и влажная земля пружинила, суля неизведанные возможности.

– Прости, не знал. Когда же это случилось?

– Да какая разница? Тебе-то что? – Развернувшись на пятках, Бакли принялся топтать нежные побеги.

– Бак, прекрати! – закричал отец.

Мой брат повернул голову:

– Ты ничего не понимаешь!

– Не сердись, – выговорил отец. – Это же одежда Сюзи, вот мне и… Может, я хватил через край, но вещи-то ее… она их носила.

– Это ты забрал башмачок? – спросил мой брат, осушив слезы.

– Что?

– Ты его забрал. Из моей комнаты.

– Бакли, о чем ты?

– Я хранил у себя башмачок из «монополии», а потом он куда-то делся. Это ты его забрал! Хочешь показать, что ты один ее помнишь!

– Кажется, ты что-то начал рассказывать. Договаривай. Как погиб отец твоей одноклассницы?

– Оставь вещи.

Папа с осторожностью опустил мою одежду на траву.

– Как он погиб – это вообще не в тему.

– А что в тему? – бесхитростно спросил папа.

Он вдруг перенесся в ту пору, когда отходил от наркоза после операции на колене и увидел у своей постели пятилетнего сынишку, который не мог дождаться, когда же он откроет глаза, чтобы можно было сказать: «Папа, тю-тю!»

– Да то. Человек умер – значит, умер.

А боль все не унималась.

– Я понимаю.

– По тебе не заметно. Когда у Кийши умер отец, ей было шесть лет. Теперь она его почти не вспоминает.

– Еще вспомнит, – сказал мой папа.

– А нам что прикажешь делать?

– Кому это?

– Нам, папа. Мне и Линдси. От нас даже мама сбежала, потому что не вытерпела.

– Не горячись, Бак, – сказал папа.

Он сдерживался, как мог; воздух уходил из легких, распирая ребра. Ему послышался слабый голос: отпусти, отпусти, отпусти.

– Как-как? – переспросил он.

– Я ничего не говорил, – буркнул мой брат.

Отпусти, отпусти, отпусти.

– Ну, извини, – произнес папа. – Что-то мне нехорошо.

От мокрой травы ноги стали совсем ледяными. В груди образовалась пустота, где тут же начали роиться пчелы. Их жужжание отдавалось эхом, стуча в барабанные перепонки. Отпусти.

Папа рухнул на колени. Одна рука задергалась, как во сне. В нее впивались сотни иголок. Мой брат кинулся к нему.

– Папа!

– Сынок. – У отца сорвался голос; рука потянулась к моему брату.

– Я за бабушкой. – Бакли убежал в дом.

Папино лицо исказилось от спазма; лежа на боку, он зарылся головой в мою одежду и неслышно шептал: «Как тут сделаешь выбор? У меня же вас трое, я всех люблю одинаково».

Вечером отца увезли в больницу и подключили к мониторам, которые тихо урчали и время от времени пикали. Настало время согреть ему ноги, растереть спину. Успокоить, направить. Только в какую сторону?

Настенные часы у него над кроватью отсчитывали минуты. Это напомнило мне наше с Линдси гадание по ромашке: «любит – не любит». Часы поймали ритм и выстукивали два моих потаенных желания: «умрет – не умрет, умрет – не умрет». Помимо своей воли я разрывала на части его слабое сердце. Умрет – навсегда будет со мной. Разве грешно этого желать?