Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Лучше уж не пытать больше судьбу, одному поскорей на улицу выкатиться. А тут можно нарочно не знать, где базар находится. Нарочно не спрашивать, в какой стороне он. Просто присоединиться к петлючему ручейку из людей и вышагивать за ним след в след. Куда он – туда и ты. Он будет полниться, удлиняться, тяжелеть, в речку превращаться. И помчится вдруг радостно по косой улочке вбок – потому что речке малой без большой никак нельзя.

И вот уже плывёшь ты в широком пыльном разливе людей во всю улицу. Плывут с тобой лошади и телеги растерянных опоздавших селян, плывут, равномерно покачиваясь, узлы на загорбках, связки старых сапог, в куцые трубы спаренные валенки, связки берёзовых веников, колюче-жёсткие бородатые голяки. Как на танцы, не терпится двум шифоньерочкам, кокетливо вылизавшимся лачком. Висит на чьём-то горбу старый комод без ящиков, разинуторотый, задыхающийся. Решительно вывернул из-за угла, но тут же увяз и поплыл со всеми открытый грузовик. Универмаговский. Беспокойно сигналит. В кузове – к месту торопящаяся «встречная торговля». Суетятся, удерживают коробки, тюки две продавщицы в культурных чёрных халатах до пят. На двух длинных параллельных брусьях, как физкультурники за призами, дисциплинированно беспокоятся мужские плотные костюмы мышиного цвета и женские в горошек платья. И как нездешний, как случайный этому лихорадочному дисциплинированному состоянию кузова, всё время валится, падает вперёд манекен. При галстуке он, в шляпе, а ведёт себя как остолоп, из дурдома раньше времени отпущенный. А ловите меня! О-о-о-оп! – и повалился радостно. Ловите, видите ли, его, козла!..

Витька хмурился. Раздражал его почему-то этот козёл в шляпе; нарушал он этими падениями своими всю торжественность и размеренность хода. А тут ещё проспавший заульгинский ванёк с корзинами тучными затолкался. Испуганный, потный – активность перед мамкой показывает: «Дорогу! Дорогу!» (А слушай: «Прибыток! Прибыток!») А мамка вперёд, вперёд его упорно проталкивает… Только течение спокойное баламутят. Витьку корзиной боднули. Но быстро увязли – и ванёк пригибался только, подзатыльники от мамки славливая. Один, второй. Ещё один! Вот так-то: выслуживайся теперь перед мамкой…

Предвещая приближающийся базар, на открытых глазу – явных – мелях, как бы ещё обречённее означая главное течение жизни, бакенами пошли нищие. Справа. Слева. У забора один. Крупный мужик. При виде его запухшего чёрного лица и рук, на ум приходила подмётковая бычья кожа, злейший купорос и вообще всё дубильное производство. Левую целую ногу скренделил под себя – подпёр ею деревянную. Будто хмурую, угрожающую пищаль. Вот в следующий миг жахнет! Слабонервные не выдерживали, торопливо бросали в кепку. Продубильный дядька ни звука, ни движения в благодарность. Всё так же прямо, неподвижно сидел. Иногда прикладывался. Хотя «прикладывался» – не то слово: бутылку вскидывал он над головой будто ухваченную двумя руками вырывающуюся молнию. Зверски клацал зубами. За мгновение старался нарвать как можно больше. И опять сидит. Как аккумулятор. Большой, тупой и чёрный. К обеду падал. Весь расчехлялся: раскрытые ширинки, расстёгнутые ремни и ремешочки. Пищаль грозила строго вверх. В небо. Богу.

Через дорогу от Продубильного, наискосок – ещё нищая. Эта на работе всегда трезвая. Брюквенная мордочка глухо завёрнута в платок. В резко-белый платок. Это белая её стыдобушка, люди добрые! Стыдобушка белая! На старости-то лет!.. Но что-то нехорошее, жадненькое угадывалось за всей её жалостливой «стыдобушкой». В том, как привязанно шарила она жидкими глазами по земле вокруг скупердяйской алюминиевой кружки, куда падала мелочь, в том, как, не переставая креститься, кланялась елейно, умилостливо, и – уже вообще ошарашивающий Шатка эффект! – когда вдруг цапала кружку и молниеносно порожнила её… под подол… Мгновение – и мелочь исчезала. Фокус! Только грязное бедро мелькнёт – и всё. А кружка уже на месте. А Брюква уже опять крестами. И кланяться, и кланяться пошла, и крестами, крестами!.. Она казалась Шатку каким-то неостановимым знойным припадком. Как падучая она была. Как полупадучая. Потому что – вот в следующий миг опрокинется на спину – и лёжа пойдёт лупить крестами и кружкой махать! Как остановить её?… Не переставая креститься, Брюква с неуловимой глазу ловкостью стегала Шатка мелкой галькой. Шаток подпрыгивал, как заяц от бекасинника. Скорей заталкивал смущение своё в толпу. Продвигался дальше.