Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Справку подписали три человека: предрайисполкома Колотилин Н. Ф., я – Кондратюк Иван, Председатель, и Неробейкин Иван Афанасьевич, бухгалтер. (Он сперва стеснялся подписываться – мы настояли.)

И ещё, последнее, тётка Павла: жена моя Верка, как узнала про Вас, так горько плакала, потому выходит, что только четверо из нашей деревни, побитой фашистами, осталось в живых. Это Вы, тётка Павла Маркевич, внук Ваш – Павел Алесьевич Счастный, я – Кондратюк Иван, Председатель, жена моя Верка, урождённая Гуменникова, и всё. Дети наши – не в счёт: они послевоенные, они ничего не знали. И теперь Верка, жена моя, всё время плачет и зовёт Вас, тётка Павла, и Вашего внука Павлика к нам жить. Навсегда. Я не возражаю. Поместимся.

Остаюсь Ваш, тётка Павла, Кондратюк Иван, Председатель».

Когда Павлики и Витька завалились в комнату с охапками подснежников – взрослые, вместо того чтобы восхищаться, сразу начали почему-то отворачиваться, уводить глаза, явно что-то скрывать… Ни с того ни с сего Витькиного отца и мать начало подкидывать, они прыскали, давились смехом. А Павла, та совсем – отчаянно, бесшабашно махала рукой. Как бы говоря: а! Было дело! Чего уж теперь! Было! И посмеивалась, пылая стойким, точно включённым, склеротическим румянцем…

Павлики сунул Витьке цветы, кинулся к столу. Но Надя мягко накрыла встопорщенные странички рукой и пододвинула только одну из них – гладко-белой бумаги. «Вот, Павлуша, ваша радость…» Павлики и Витька впились в машинописный текст.

Положив справку на стол, Павлики отступил шаг назад. Почему-то с испугом смотрел на чёрную густоту строк, на три, казалось, совсем не относящиеся к этой плотной густоте, закорючки подписей, на круглый, завершающий удар печати… Неужели вот от такого удара печати… зависит – жить или не жить человеку?…

Павла вдруг повалилась к нему, обняла и заплакала. Все бросились поднимать её, усаживать, успокаивать. Николай Иванович отворачивался, вверх как-то дёргал головой. Надя всхлипывала, дрожала в слезах, а ребята всё роняли и поднимали цветы, сваливали их в подол Павле, как в большую чёрную пригоршню, и Павла машинально помогала ребятам, сгребала эти цветы, удерживала одной рукой. Будто и не ей они, и всё махала другой, бесшабашной рукой, плача и смеясь: «А я их обоих дрючком! А я, старая дура, дрючком!..»

В седьмом классе больше обозначилась, очертилась дружба Шатка и Павлики. (Ребята ступили в тот круг юности, когда свои, ещё туманные, чувствования и мечты ты можешь поверять только другу, единственному другу.) И, бывши прежде спаянной и несокрушимой, пятёрка архаровцев, пройдя закономерно все ступени уличной школы, а заодно оканчивая и обычную, как-то сама собой развалилась.

Зеляй завяз в шестом. На уроки почти не ходил (хотя и торчал в школе). Целыми днями, в каком-то знойном умопомрачении, в бреду – когда видятся уже вдали оазисы, фонтаны – бил и бил лянгу где-нибудь в углу коридора, словно загнанный в него злой судьбой. (Малолетки считали хором: тыща сто двадцать пять! тыща сто двадцать шесть!) Освоил новый, наитруднейший элемент лянги – делал резкого козла вверх, вылянгивал лянгу из-за своей спины… Один козёл! Второй! Третий! Подряд! Снова переходил на обычные удары: тыща двести пятьдесят один! тыща двести пятьдесят два!.. К весне набил грыжу и был уложен в больницу.

Текаку Санька, хотя и вымахал к своим пятнадцати в натурального долгана, но как-то непонимающе и голодно растерялся между детством и юностью: а? Чё, пацаны? А?… В какую сторону метнуться – не знал…

Не узнать стало Геру Дыню: первым из пятёрки вступил в комсомол, сразу затесался в школьный комскомитет, ходить стал с дерматиновой, очень важной папкой – заруководил людьми явно. Его часто видели возле самого Фаддея: почтительным ухом внимал инструктаж.

Словом, сама жизнь растолкнула одних, чтобы сблизить, столкнуть других.

Шаток и Павлики стали неразлучны: за партой сидели за одной, на переменах – вместе, после уроков вместе мыли полы; начали пилить дрова на зиму; то у Павлики, то у Витьки вместе готовили уроки; ходили за хлебом, на базар – за картошкой, к Витькиной матери в библиотеку – читать; беспрепятственно бродили меж стеллажей, часами рылись в книгах; по воскресеньям прокатывались Витькиными «большими и маленькими дорогами»; обсуждали увиденное, спорили до сипоты, размахивали руками, расшугивая кур, пугая очумело высунувшегося Подопригорова… («Анфимьевна, глянь, геолух-те – всё ходит… и с дружком уже… Ровно паучка на золотой цепочке ведёт… Вот друзья-а…»)