Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Точно всем лицом пережёвывала старая Авериха принесённую внучкой горькую постряпушку. Как туманец с озерка ветерком – сквознячок от окошка уносил тающие её мысли: вот как, на старости-то лет… и Пашенька мой… смертью храбрых… было написано… и Стеша… сноха… надорвалась, сердешная… уснула навеки… Катенька-внученька сгорела в болести… и внучек Петенька утонувши уже пятый год… Так и не нашли бедняжку… Любушка вот только и осталась… кормилица… Ох, зажилась я, старая, зажилась!..

– Бабушка, не плачь…

– Так это я, Любушка, так… Вспомнилось… – Авериха легко отжимала слёзы на куцые, сморщенные, точно из пергамента ручки. Отиралась ими. И дальше нескончаемые, тугомятные горькие думы свои пережёвывала.

Вдруг увидела Бабариху. В дальнем пустом углу. Живую как! Стоит! Вот только – сквозь стену прошла! «Чё, голодранка, мучки тебе надо? Тоже исть хотишь? А-а! Учти-и, у мене всё записано, всё-о-о!..»

Авериха обомлела. С табуретки навстречу чуть было не повалилась, окидывая себя крестиками, кланяясь:

– Благодетельница ты наша! Дай тебе Бог! Дай тебе Бог! Господи, счастье-то какое!.. Кланяйся, Любка! Кланяйся!

– Кому?! Бабушка?!

Старуху как ударили. Посидела испуганно, вслушиваясь в себя…

– Господи, что это со мной! Из ума, никак, выживаю… – И легко и горько заплакала: – Внученька-а! Ить всю жизнь кланяемся-то! Лю-буш-ка! Всю жизнь! Привыкли уже-е-е! Лю-буш-ка-а! Прости-и-и-и…

Как трепещущий сухой листок, прижимала к себе старушку Любка.

– Не надо, бабушка, не надо…

Потом сидели они – без слёз уже, опустошённые, красные – и думали, как жить теперь им дальше… Авериха, вздохнув, подвела успокоительный итог: «Ничего, Люба, пройдёт с ними – и призовут. Увидишь вот…»

И призывали…

«Вы что же измываетесь над ребёнком-то? Ироды! Куркули чёртовы! А?! – кричал на улице в разом дубеющее Генкино лицо дядя Ваня Соседский. – Холуйку… батрачку нашли. А? Да ещё измываются? “Приходи… уходи… опять приходи…” А? Она вам что – игрушка, собачонка? Пеньки вы бессердечные?» – «Но-но! – Генка неуверенно начинал строжать. – Полегче!.. Она нам сродственница… дальняя… Это… как его?… Заместо дочери… Навроде как… Так что… Попрошу!» – «Эх ты-ы, дуро-лом в фураге… В свисток ещё дунь… Тьфу!»

На все увещевания Соседского: ты же пионерка, Люба! В школу ходишь! Плюнь ты на них, кулачин! Приходи к нам! Живи! И с бабушкой живите! Не пропадём! – Любка стеснительно мялась:

– Не-е, дядя Ваня… Вы с тётей Катей хорошие… Очень хорошие… Но вы – бедные… Как и мы… А они богатые… – Любкины глазёнки испуганно загорались: – Знаете, сколько у них богатства?… У-у-у! Вы даже не знаете! На всех хватит!

– Дурочка ты маленькая, дурочка… – Дядя Ваня неуверенно гладил Любкину голову, отворачивался в сторону, шмыгая, удерживал слёзы.

Тихо подходили к городку и замирали в тополиной роще на острове августовские красные вечера. От Поганки, висло горбясь в пыльном солнце, колышется стадо коров. Словно мычащей длинной верёвкой, вытягивается какая-нибудь корова к своему двору. «Да милая ты моя-я!» – встречая любимицу, поёт хозяйка и распахивает ворота. «Му-у-у!» – тянется к стайке корова.

В воздухе не дунет, не колыхнёт. И прошло уже стадо, а над дорогой, не растворяясь, висит пыль, и вечер от этого весь сизый, пепельный, задумавшийся. И в этой сонной задумчивости его – и взлай собачонки, и скрип колодца с сырым накрутом цепи на ворот, и звенящие струи молока из стайки, и короткий взворк голубя из-под крыши – всё будто вздрагивающие, последние всплески засыпающего сознания… Вдруг какой-нибудь молоденький петушок словно стряхнуть захочет это повисшее наваждение, а скорее просто от природного баламутства заорёт: «Добрый ве-е-е-е-е-че-е-е-р-р!» И умолкнет, удерживая смех в груди. Но никто из петухов не поддаётся на провокацию. «У, старые… гребненосцы! Не понимают юмора!» Петушок потопчется на насесте, нахохлит баламутную свою головёнку и, погрузив её в расфуфыренные перья, задёрнет «шторы».

А за речкой Ульгой, вдали на западе, солнце уже накрылось степью – будто окончательно умащиваясь на ночь, выдыхает тёплыми всполохами зарниц. Дыбится край степи, поближе шевелятся курганы, чёрными тенями ползут овражки к тёмному зубристому ельнику справа. И, словно пугаясь этой безмолвно шевелящейся степи, вечер начнёт пятиться к городку и, окропляя небо звёздочками, скользнёт в ночь. Время высоко и чёрно повисает между небом и землёй.

Осторожной ощупкой с крыльца во двор сходил Генка-милиционер. Топтался какое-то время на месте, озираясь, привыкая к темноте. Шёл вправо, гремел, вешал на чёрную ночь замки. Оттуда же, из черноты, выводил на стражу Налёта. Здоровенный пёс тащил, дёргал хозяина. Стремился к забору. С облегчением вздёргивал заднюю лапу… Уцепленный на рыскало, начинал гонять цепь – как трамвай, одним маршрутом: сараи – крыльцо – ворота; ворота – крыльцо – сараи.