Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Вся ладошка была вспорота до мяса. Ветвями сползала и сползала кровь по поднятой трясущейся руке Павлики, скрючившегося у борта, скатывалась ему на ноги, на живот, теснилась в паху. Шаток пластанул кусок от трусов, хотел перевязать…

– Погоди, – сонно остановил его Павлики. – Ты хочешь… отлить?

– Нет… А зачем? – удивился Шаток.

– Надо. На руку – заражение может быть.

– А сам ты?

– Не смогу… Отдёрну руку. Давай ты. Коленом придави, и… лей… В рану прямо… Я читал, это помогает. Орать буду – не жалей. – И видя, что Шаток топчется в нерешительности, не оставляя себя пути назад, твёрдо попросил: – Давай, Витя. Не стой. Так ведь и загнуться недолго… Давай. Выдержу.

Шаток решительно схватил кровенящую руку, припечатал к сиденью карбаса, придавил коленом чуть повыше кисти. Павлики ойкнул, отвернулся. Рана вспучилась, раскрылась…

– Ну как, готов?

– Давай, Витя. – Павлики стиснул зубы, зажмурился. Шаток засучил единственную оставшуюся правую трусину…

– Ай-ай-ай! А-а-а-а-а! Ба-абушка! А-а-а-а-а-а! – заверещал, задёргался, забился горбатый мальчишка. Другой давил коленом, удерживал. И лил, добросовестно лил. Рана ещё больше вспучилась, и как закипела. Всё вылил Витька. Рывком отпрыгнул. Павлики закатался в карбасе: руку баюкал, ласкал, дул на неё, скулил. Измученное, вспухшее от слёз лицо было как в сукровице…

Потом Витька туго перевязал руку оторванной трусиной. И то ли от этого, то ли и вправду от мочи, кровь остановилась. Павлики даже повеселел чуток: держит кулак перед носом, будто боксёрскую перчатку, будто понюхать её ему поднесли, и тараторит:

– Витя, смотри! А ведь остановилась! Не зря писали. На фронте так делали. Смотри!

Шаток – об одной трусине, руки в бока – стоит, улыбается:

– А я чего говорил! Мировое средство!

Между тем паром сбегал к городскому берегу, быстренько постряхивал с себя телеги, новых под завязку напихал и уже обратно, к левому берегу бежит. Карбас с ребятами тоже несётся, точно за шкирку тащится тросом, и черноспинной рыбиной на цепи пойманно бьётся, ныряет за кормой лодка.

– Витя, смотри! На берегу! Вон!

Метров за сто от перевоза, вверх по реке, там, где голец, придавливаемый серым зноем, подползал под прохладные корневища тополей и кустарника, где начиналась бахча, оттуда, сверху, сперва выкатнулись на голец три мальчишечьи фигурки, затем ухнули вниз с лошадьми двое верхами, и, пританцовывая, помели согбенную эту группку в сторону перевоза, к подваливающему парому… Попутали! Переловили! В Миновное гонят! К Тастанову – председателю! Чего теперь? Как помочь? Как выручить?… Ребята, словно больно тычась в стены, искали выход, дверь , но ничего не открывалось им, не приходило на ум… Так просто, на дурака – авось клюнет? – Шаток завопил по воде на берег:

– Эй, Хашим-ка-а! А вот они мы-ы! А вот она, лодочка-то! Смотри-и! Вон онна-а! Сейчас отцепим – лови: твоя будет!

Хашимка сразу завернул группку, подогнал к воде. Стегая кнутом, сбил в кружок, заставил сесть на гальку. Спрыгнул с лошади, подбежал к самой воде и выжидательно, голодно замер: давай лодка, давай скорей!.. Ребята в карбасе резко присели – давились испуганным смехом. И недосягаемая Хашимке – поблёскивающая, черноспинная – безбоязненно похлюпывала, ласкалась о борт карбаса лодка…

Тогда с гольца заныло: «Бырыг, ребяткам, бырыг. Всё равна тапыр уж. Лущщи – бырыг…»

Шаток снова выглянул, завернул четыре фиги – по паре на каждой руке – и бесстрашно выказал: видел?… Хашимка поглядел… Ныт, столько фигам не видал. Зараз чтоб? Никогда не видал. Ныт. Защим врат? Лущщи – правда. Не видал. Ныт.

Он сел на голец и стал стаскивать сапоги.

В карбасе заметались, забегали – ошаривают весь, ищут, чего бы в руку схватить, да потяжельче чтоб, но карбас пуст: влажный песочек по днищу, на нём несколько неизвестно как и зачем попавших сюда, сизых ржавых гвоздочков.

Одноглазый разулся, поёрзал ступнями одна о другую, пошевелил пальцами, полюбовался на них (давненько, наверное, не видел) и… снова стал наматывать портянки. «А-а-а-а! – запрыгало, завопило в карбасе победное торжество. – А-а! Испугался в воду лезть! А-а! Чего ж, гад, не стреляешь? Боишься на людях, вонючка? А-а-а!» – «Нищева, нищева, – ласково затолкал рукой воздух к ребятам Хашимка. – Сичас, сичас». Передал ружьё Талгатке, сквозь зубы процедил что-то и пошёл к парому.

А паром снова битком – только поручни трещат. Вот-вот отплытие. Митька ходит гоголем, ленты маячкам вешает. В рупор бодрит паром капитан – что коня застоялого перед дорогой. «Митька, шевелись! Даёшь план обстрига! По шерсти и мясу… на н-новые р-рубежи-и-и!» Увидел возникшего на причале Хашимку – и разинулся. Как бы полностью удивлённый: «Кого я ви-ижу-у?» И Митьке, с испугом, в рупор: «Сам великий Хашим идут! Бросай всё, стели ковры, тр-руби встречу-у!» Но Митька на великого Хашима – ноль внимания, Митька знай ленты от души навешивает.