Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

У нее волосы встали дыбом, лицо побелело, как мел, и она с диким воплем рухнула на мокрую землю.

— Этот бесконечный ужас, разве это выносимо? О, неужели у меня нет никакой, никакой возможности, превозмочь это? Почему только, почему мы теряем во сне свою волю?.. Имеет тогда она какое-нибудь значение? Воет все страшнее — Боже, Боже жестокосердный, нет: милосердный! Избавь меня от этого! слышишь! выслушай! Хоть один раз отведи от меня этот багровый дом — и я покаюсь во всем! Я изгоню волю! Сломаюсь, покорным червем буду перед ликом твоим!.. Он уже совсем близко…

Она собралась с силами и, пошатываясь, ушла; я еще слышал слабеющие слова:

— О, я знаю, знаю, чего ты хочешь от меня, белое, мягкое чудовище, полип!.. Чтобы я выдернула себя, как зуб… Чтобы уничтожила свою самую большую силу: свою ненависть и злобу, и омерзение, и мщение!.. Оттого это подземелье, что я была не способна преодолеть ненависть — поцелуем — и оттого этот пурпурный дом, что не могу преодолеть — жажду мщения — чем-нибудь еще более тяжелым, более страшным еще — более невозможным, более невозможным… Ты человеку никогда ничего не убавишь, оскотинившийся Боже, от бремени его, добавляешь к нему еще тем больше, чем ниже он опускается, палач, палач — о, о, о, о — уже меня захватывает…

Послышался рык страшнее рычания тигра, борющегося со смертью. В полуобморочном состоянии вижу, как она исчезает в еловом лесочке, подобно кружащимся хлопьям синеватого тумана, словно уносимая ветром. Таяли ее очертания, или это все только мелькало у меня перед глазами? Исчезла, затихла. А я все еще сижу в грязи и плачу, плачу…

Тут чувствую, как что-то коснулось моего плеча. Как будто что-то странным образом с меня спало. Тупо гляжу по сторонам, — и узнаю своего садовника.

— Господи помилуй, что изволили делать здесь, Ваше Сиятельство? В такой грязи! Ой, ой, ой. Если бы Ваше Сиятельство изволило в нее сесть, допустим, в июле, это еще понятно, но в марте? Наверняка ваша сиятельная задница застудится, ой, ой, ой! Не изволите ли, Ваше Сиятельство пойти со мной в замок, я там с вашего разрешения переодену вас, сплошная грязь, грязь, вот несчастье-то, вот несчастье…

— Ты видел здесь на скамейке даму?

— Какую даму? Я ничего…

— Ну Демону же, балбес!

— Я такую не знаю, Ваше Сиятельство!

— Сколько времени ты в парке?

— Ну, с самого утра, Ваше Сиятельство; я знаю свои обязанности.

— Меня-то ты все-таки видел раньше?

— Ну — видел, издалече, что-то, значит, в этой грязи, но я не знал, что это изволите быть вы, Ваше Сиятельство; изволите быть одетым в серый костюм, как эта самая грязь, так я думал, Ваше Сиятельство, что вы — грязь. Только когда услышал, что эта грязь плачет, я прибежал.

— Слушай ты, осел, ты слышал только что страшный рев?

— Слышал, Ваше Сиятельство. Так дико эти звери еще не ревели, у меня даже кровь застыла в жилах. Я побежал посмотреть, не сожрали ли эти сволочи друг друга, но ничего. К тому же они ревут уже целый час, Бог знает почему; жрать у них есть что, если бы у нашего брата было столько мяса…

— Так, значит, это ревели звери? — раздумывал я, полувлекомый садовником к дому. — Так ты, болван, действительно никого не видел на той скамейке?

— Гм, гм — по правде говоря, некоторое время мне казалось, что скамейка эта какая-то, как бы сказать, синяя, а ведь она же коричневая. Но Бог знает, что это было, может быть, это было небушко, отражалось на этом самом лаке…

Так я от этого дурака, собственно, ничего не добился. Но, в конце концов — даже если бы он видел ее синюю одежду и слышал ее рев, было бы это доказательством ее существования? Почему бы у нескольких человек не могло одновременно быть одинаковое видение? Но не галлюцинация, конечно, так как это противоречило бы ее бессодержательности и субъективности. Но это все глупости. Решительно ясно только то, что она мертва.

Сняв с себя грязную одежду, я лег в постель. Дичайшие мысли кружились у меня в голове. Мне опять показалось, что приближается безумие. Но я выпил пол-литра коньяку; это меня развеселило и успокоило, и через час я спал, как бревно. Я проснулся только вечером с душой дурной, однако сравнительно здоровой.

Самое главное: кошмарный ужас перед появлением Хельги полностью исчез; мне даже почти хотелось, чтобы она мне являлась чаще. Мое чувство к ней — только бесконечное сострадание и нежность. Меня уже не бросает в дрожь от ужаса перед ней, только от ее ада, куда, наверное, и я за ней последую, святой Боже!